Туда, где, нагулявшись вволю и крылья разметав по полю, под утро улеглась пурга…

Туда, где лёгкие снега покрыли топкие луга!..

Кружит дорога по лесам, выводит к хутору, а там встречает зимние рассветы кавалерийская семья — подружка Инга, две Иветты, Ян, Дзинтра, Рудите и я.

Примчусь туда издалека, где ждут доверчивые кони, чтоб я у двери денника явилась — с хлебом на ладони.

Ледком затянуто стекло в неровном маленьком окошке… Подсыплю им овса немножко, найду потёртое седло.

А хочешь — вместе, вдоль реки, по лугу, наперегонки? И в ослепительный простор глядеть из-под руки?..

(Ты пройдёшь на тропе лесной испытание белизной, испытание чистотой, испытание простотой. Что откроется — неизвестно, но скажи — на пределе честно ты пройдёшь по снежному краю? Не обманешь?

Тогда — впускаю).

Мы мчались в зимние леса плечом к плечу, глаза в глаза, но я дорог не узнавала — я здесь ни разу не бывала…

— Эй, Санька, ты чего с конём забрёл в какой-то бурелом?

— Решил на файф-о-клок к медведям!

— Вперёд! Куда-нибудь приедем…

Но вечер ранней синевой густел, темнел над головой… Где же это мы с тобой?..

Тяжело ступают кони то по снегу, то по льду, снег хватая на ходу, удилами звеня. Грею пальцы и ладони я о холку коня. И снисходит пониманье на меня…

…и снисходит пониманье, озаренье, узнаванье — эту странную дорогу в буераках, наугад, проложил один отряд…

Как же раньше не сумела, как же раньше не посмела я забвенье превозмочь?

Этой тропкой, дальним лугом, да опушкой лесной, вечнобелой белизной партизаны друг за другом проезжают, что ни ночь…

…проезжают, что ни ночь, после той же злой метели, с тем же выраженьем глаз, из-за той же старой ели появляясь каждый раз. То ли черновик легенды без начал и без концов, то ль сумбурной киноленты бесконечное кольцо. Повторяются моменты, повторяются слова — раз, и два, и двести два…

Цепь времён разъединилась. Сумасшедшее одно сквозь столетья укатилось одинокое звено, и вращается оно, и летит из света в тень, и летит на свет обратно день один невероятный, повторяющийся день — черновик моей легенды без начал и без концов, невозможной киноленты неизменное кольцо…

Погляди-ка мне в лицо!

Ну?..

— Санька, едем на войну? Санька, за ночь мы доскачем в партизанские края!

— Ты рехнулась, не иначе, птичка-ласточка моя. Брось нелепые затеи.

— Но не мы ль с тобой хотели испытать хоть раз в бою дружбу-преданность свою! Свистом стали и свинца, памятью сквозь поколенья приближается мгновенье — прыгнем в паузу кольца!

— Романтические чары? Слышу я издалека настоящие удары настоящего клинка…

— Ты не бойся — я с тобою! Ты не сдерживай коня. Я в бою тебя прикрою — ты прикроешь меня. Санька, быть сегодня бою… Нашу дружбу — не убить. Бою — быть, бою — быть!

Ты молчишь. Ты брови сдвинул. Искры в русых волосах. Если б ты меня покинул в зачарованных лесах… Не покинешь! Хмуро глянешь, но — за мной, и не отстанешь.

И душа живёт полётом, и за ближним поворотом разрезает время та невозможная черта.

Мы — из другого племени. Мы из другого времени на расплывчатый свет костра вышли из темени. Ментики. Палаши. Кивера. Ташка у стремени.

Снежной пылью дыша, захлебнулась душа! Синим-синим утром зимним оседлай гнедаша. Дьявол, морду дерёт, удила не берёт, глазом косит, воли просит, берегись — удерёт! Но шагает по льду за тобой в поводу, не обманет — партизанит в раздвенадцатом году!

На заре от костра поднимайся — пора! Едем строем, в ряд по трое, голубые кивера… Третий месяц, гнедой, партизаним с тобой. Снежным полем, да раздольем, да галопом бы в бой!

— Погляди — там что, огни?

— Серж, ты стремя подтяни…

— Чёрт побрал бы эту ветку!

— Смёрзлись, к дьяволу, ремни…

— Братцы, кто ходил в разведку, — скоро ль? На сердце тоска!

— Спой, Николенька, пока!

Кони — шагом, след в след. Запевает корнет.

— Ах, я уже не маленький, нет силы дома жить! Ах, отпустите, маменька, Отчизне послужить! На марше не отстану я, не побоюсь клинка! Лихим корнетом стану я Ахтырского полка. Ах, отпустите же, мой свет, не то и сам уйду! Мы все — бойцы в шестнадцать лет в двенадцатом году. И я в победные бои помчусь издалека, а рядом — сверстники мои Ахтырского полка, и не удержишь нипочём, лишь вихрем пыль взмело! Гусарский ментик за плечом, как синее крыло… Грозою затуманены военной рубежи — так отпустите ж, маменька, Отчизне послужить!.. Благословите, маменька, Отчизне послужить…

Прямо в очи летит снег от конских копыт. Снег с пахучей хвои — прямо в кудри твои… Кони — быстры, други — рядом, впереди — пути побед…

— Санька, это ли не радость.

— Нет… Угнетает белый цвет. Будто ты, и я, и кони — все на этом на лугу, как на белой на ладони, мы подставлены врагу…

— Вот что я тебе скажу, — тем я здесь и дорожу, что не спрятаться, не скрыться, не замаливать грехов — ждёт белейшая страница сердцем писанных стихов. Белизна сплошная эта ждёт, пойми, иного цвета… Рыжей шкуры коня. Рыжих всплесков огня. Алых капель мелкой дроби — если ранит меня. Вот перо и вот чернила! Их столетьями ждала белизна, для них раскрыла безупречные крыла. Принимаю, и без слова — пулю в сердце на скаку, если нет пути иного написать свою строку.

— Да зачем всё это надо? Иль искусства венец — только здесь, со смертью рядом? Объясни наконец!

— Только здесь — на белом поле, где сейчас начнётся бой, только здесь, на вольной воле, истинны восторг и боль, только здесь — до слёз, до боли — мы способны быть собой. Здесь — в себя и друга верим. Сомневаешься? Проверим!

Ну-ка, Саша, погляди — там, на расстоянье взгляда, по сценарию, засада ожидает впереди. Там петлял дорогой узкой обмороженный до слёз, заблудившийся, французский с артиллерией обоз. Наших пленных следом гонят — на войне, как на войне. Может, твой прапрадед тонет, обессилев, в белизне?

Подтянись-ка на коне!

Боевой рожок зовёт! Коней — в намёт, клинки — вперёд! По нетронутым снегам — в гости к пуганым врагам!..

Дальше что? Сама не знаю. Ветра свист? Из горла крик? Видела иль сочиняю этот странный, страшный миг? Непричастный ритму боя, ослеплённый белизною, бросив маленький отряд, всадник мчится наугад, словно падает звезда!..

— Стой!

— Куда?!

Повод врезался в ладонь, подо мною — в струнку конь! Всё — рассветное паренье над землёю голубой: и мечту, и вдохновенье, и победное везенье, что обещано судьбой, — за единое мгновенье между смертью и тобой!

(Непонятно, что такое — дыбом снежный пласт взмело, между гибелью и мною плещет белое крыло! Непонятно, что такое — пули, мчащие ко мне из грохочущего боя, гаснут в этой белизне).

Сердцем бы тебя прикрыла — только поздно, поздно было…

По снегам течёт закат после боя. Собирается отряд над тобою. Расстегнули доломан, приподняли тонкий стан. На груди твоя рубашка заревом окрашена…

— Александр Иваныч!

— Сашка!

— Сашенька…

Снег кружится и ложится, умиротворённо тих, и не тает на ресницах, на лукавых на твоих…

— Вася, кивер-то сними…

— Что с ним сталось, чёрт возьми?

— Как помчался! Струсил, что ли?

— Побоялся вольной воли?

— Растерялся в чистом поле?

— Знать, не выдержал, не смог…

— Знать, не по плечу клинок!

Ты лежишь и уплываешь как во сне, как во сне. Тихо-тихо таешь, таешь в белизне, в белизне. Снег ложится всё ровнее. Кровь под снегом всё бледнее. Снег так странно, странно лёг — поле ровное у ног…

Я больше его не встречала, как будто на этом — печать, как будто уверенно знала, что некого больше встречать. Не плакала и не скучала. Иная светила звезда, иная меня ожидала беда…

Два раза по смертному краю прошла из конца я в конец, два сердца туда провожая, где нет ни очей, ни сердец. И высохли слёзы навеки, и стали свинцовыми веки, и взгляд обратился в свинец.