Все, повернув к ней головы, ждали…

И вдруг она выпрямилась, тряхнула своими рыжеватенькими кудряшками и крикнула так звонко, что эхо отозвалось с другого берега Клязьмы:

– Не буду просить прощения! Я не виновата! Ни капельки не виновата.

Тут Миша закричал: «Ура, Галька!» – и прошелся колесом вокруг костра.

И все принялись хохотать, глядя то на Мишу, то на кудрявую Галю, теперь уже бывшую преступницу.

– Ребята, бросьте вы с этим судом! Забудьте этот суд! – горячо и убежденно заговорил Георгий Николаевич. – Посмотрите, какая вокруг вас красота разлита, какое приволье! – Широким жестом он показал на Клязьму, розовую и оранжевую. В ее тихой глади отражалась догоравшая заря. Он показал на сиреневую в сумерках церковь на повороте реки, на пепельные и лиловые дали того берега. – Посмотрите еще раз. Я убежден, я верю – в таком волшебном окружении дружба ваша должна быть особенно крепкой… А теперь я хочу вам задать чисто практический вопрос: чем вы намерены заниматься, пока не вернулся ваш начальник похода?

– Общественно полезным трудом, – с готовностью ответила «княгиня» Галя. – Так нам посоветовал Петр Владимирович. – Собственно говоря, она уже больше не была княгиней – грозной судьей, и в дальнейшем ее следует называть Галей-начальницей. – Петр Владимирович нам велел пойти в колхоз, – продолжала она, – и там договориться о работе в поле.

– Дельное намерение! – сказал Георгий Николаевич. – Вы будете капусту или что-либо иное полоть, за это вам будут молоко да картошку давать. Но это четыре часа в день – больше не надо. А остальное время?

– Купаться будем, в волейбол играть, – раздалось с разных сторон.

– Ну, а еще что?

– Еще рыбу ловить, – сказал Игорь.

– Еще цветочки собирать, – вспомнила Алла.

– Всего этого мало, – сказал Георгий Николаевич. – Если я не ошибаюсь, после обеда полагается тихий час,

– Нет, нет! – раздались голоса.

– Это в пионерских лагерях полагается тихий час, – с апломбом разъяснила Галя-начальница. – Штаб нашего туристского отряда еще до начала похода вынес решение, поскольку мы путешествуем, – никаких тихих часов.

Там и сям послышались возгласы одобрения.

Георгий Николаевич понял, что ему – хочешь не хочешь, а придется куда больше времени отдавать ребятам, чем он предполагал. Мало ли что они могут выкинуть. Еще, чего доброго, ссориться начнут. Вот не вмешайся он сейчас, выгнали бы незадачливую девчонку в два счета. Надо их занять, и занять чем-то таким, чтобы захватить, зажечь ребячьи сердца. Он же дал обещание их заболевшему воспитателю, что будет следить за ними.

– А Петр Владимирович меня не поминал на свидании с вами? – спросил он.

– Поминал, – ответила Галя-начальница и как-то замялась.

Вмешался Миша.

– Петр Владимирович нас спросил, сказали ли мы вам, что в город идем, а мы сказали: «Нет, не сказали», а он сказал: «Напрасно не сказали», – скороговоркой затрещал Миша.

– Вот видите! – погрозил пальцем Георгий Николаевич. – Я ведь собирался на вас очень серьезно обидеться, потом передумал. Ну как, будем дружить?

– Будем, будем! – раздались уверенные голоса.

– Так вот что: я люблю русскую историю и вас хочу научить любить. Но учтите: для меня самое важное – для вас же книги писать, исторические повести. Итак, друзья мои, с утра и до обеда вы работаете в колхозе, а я с утра и до обеда работаю в своей светелочке. И вы мне не мешайте. У меня такое же твердое расписание дня, как в вашей школе-интернате. А завтра после обеда пойдемте осматривать радульские достопримечательности. Узнаете историю витязя, основавшего село Радуль восемьсот лет назад.

– Какую историю? Расскажите! – накинулись на него многие.

– Потом, потом, успеете, – отмахивался он. Достопримечательностей в селе насчитывалось не так уж много, на их осмотр хватило бы полдня. Как проводить с ребятами дальнейшие послеобеденные часы, Георгий Николаевич пока и сам не знал.

«Ну, да там видно будет», – подумал он про себя, рассчитывая, что Настасья Петровна даст дельный совет.

Он объяснил, в каком доме в селе живет бригадир колхоза Иван Никитич. К нему завтра как можно раньше утром надо пойти и предложить свои трудолюбивые руки. Сердечно распрощавшись со всеми, в полной тьме Георгий Николаевич начал подниматься по тропинке.

Настасья Петровна еще не спала; она сидела за столом в кухне и штопала чулки.

– Как ты долго! Я тебя ждала-ждала. Хоть и поздно, давай все же дочитай мне, – сказала она мужу. – Ну, как там у сироток, все ли в порядке?

– В порядке, в порядке! – радостно воскликнул Георгий Николаевич. Он не стал рассказывать жене про суд и про его счастливое окончание, а сразу сел за стол и начал читать.

Он прочел, как воздвигли на горе над рекой древние строители здание, стройное, изящное; все линии его тянулись снизу вверх, и оттого казалось оно и выше и воздушнее; сверкала на солнце белизна его стен. Всю душу вкладывал зодчий в свое творение, и потому оно было прекрасным.

Он прочел, как приезжал князь со своими боярами, как одежда их сверкала на солнце золотом и серебром, а серебряные бляхи блестели на конской сбруе.

Князь и его свита соскакивали с коней, шли внутрь здания, поднимались наверх, на хоры.

Косые солнечные лучи проходили через узкие окна и вонзались в обшитый медными плитами пол. Богомольцы в лаптях теснились внизу и усердно крестились. Хор певчих прославлял имя великого князя, кого называли создателем сего храма. А зодчий стоял сзади всех под хорами в своей черной одежде; никто его и не замечал.

К концу молебствия князь вспоминал о нем и посылал слугу вручить ему свой дар – золотой перстень с драгоценным голубым камнем.

В тот же день княжеский летописец выводил на листе пергамента такие строки:

«Сего же лета князь великий созда храм чюдный…»

Имя зодчего не поминалось никогда: летописец князю служил и хотел прославлять имя его навеки.

Так заканчивалась глава рукописи Георгия Николаевича.

– Я подумаю и завтра скажу тебе, что мне нравится, а что не нравится, – проговорила Настасья Петровна. – А теперь спать, спать! Уже первый час ночи.

Погасли в селе последние три окошка.

Как всегда, ровно в восемь утра Георгий Николаевич забрался в свою светелочку. Утром за самоваром Настасья Петровна высказала ему много замечаний по его рукописи, замечаний частью мелких, частью серьезных.

Нужно добиться, чтобы ребята и подростки, к которым обращалась его будущая книга, поняли, какую бессмертную красоту создавали никому не известные зодчие в ту бурную эпоху, когда князья в своем не знающем меры властолюбии водили полки на полки родных братьев, когда понапрасну лилась кровь русская.

По мнению Настасьи Петровны, Георгий Николаевич недостаточно взволнованно и горячо описал те блестящие, славные и в то же время такие кровавые страницы русской истории.

Он понял, что придется согласиться с ее мнением и основательно поработать: кое-что написать заново, многое переделать, перетасовать.

Исполненный решимости, он сел за свой столик, взял авторучку, наклонился над рукописью…

Вдруг…

Опять, как тогда ночью, хрустнуло оконное стекло. И опять Георгий Николаевич вздрогнул, увидев в окошке лицо, на этот раз лохматое и бородатое.

Нет-нет, он испугался лишь на десятую долю секунды. Ведь лицо принадлежало его радульскому другу Илье Муромцу.

Старик был явно встревожен. Как всякий глухой, он заговорил чересчур громко.

– Твои-то, твои… на пойму через Клязьму перебрались. Там на моркови шкодят.

Георгий Николаевич тут же вскочил и, положив на рукопись камушек, выскочил из светелочки. Оба поспешили к месту происшествия.

За последние десятилетия левобережная клязьминская пойма все больше зарастала ольхою и разным кустарником, всё меньшие участки оставались под заливными сенокосными лугами. Тянулись эти луга узкими полянками меж густых зарослей, косить там было возможно только вручную.