– Так, значит, как удары по мячу? – Ёсинобу нашел в доме резиновый мячик и несколько раз подбросил его открытым веером, внимательно прислушиваясь к легким звукам.

Четыре времени года прошли над Эдо. Однако и после убийства Ии Наосукэ жизнь Ёсинобу не изменилась ни на йоту. Он по-прежнему находился под домашним арестом в особняке Хитоцубаси за преступления против государства. Хотя все полагали, что новые власти вот-вот предпримут в отношении осужденных какие-то шаги, ни один аристократ, ни один даймё, вообще ни один человек, осужденный в годы Ансэй, освобожден не был.

Когда окружающие пытались успокаивать юношу, говоря, что скоро его ждет амнистия, Ёсинобу раздраженно спрашивал:

– Какая еще амнистия?

– Обязательно будет амнистия, и Ваша милость выйдут на свободу.

– Дурость! – каждый раз говорил на это странный Ёсинобу. – Ничего хорошего эта амнистия не даст! – Он считал, что ему, как, впрочем, и всем, кто попал под волну арестов, не нужно никакого прощения со стороны властей, и все они должны и дальше находиться в заключении.

Приближенные поначалу очень удивлялись такой позиции, но мало-помалу все же начали понимать ход мыслей юноши. В нем была определенная логика: ведь выпустить сегодня вчерашних осужденных только потому, что убили Ии Наосукэ – значит нарушить государственные законы. Пойдя сегодня по этому пути, бакуфу окончательно утеряет свой авторитет и уже назавтра может пасть.

Но, кроме простой логики, в рассуждениях эксцентричного Ёсинобу был и еще один пласт: за логическими конструкциями скрывалось желание защитить свою повседневную жизнь от вмешательства извне.

Многие люди, сочувствовавшие Ёсинобу, считали, что в заключении он изнывает от скуки. Но Ёсинобу не нужны были подобные утешения. Скучать ему было некогда. Ёсинобу умел многое и потому был постоянно занят. Он писал картины. Он разбирался в физиологии лошадей. Он исподволь изучал особенности телосложения окружавших его женщин и сравнивал их с картинками в голландском атласе женской анатомии. А иногда он даже брал в руки пилу и рубанок и плотничал по дому. В прежние времена его любимым развлечением была игра в поло, но для нее нужны несколько человек, и потому от поло по понятным причинам пришлось отказаться. Вот об этой потере он действительно немного жалел.

Слухи о многочисленных талантах Ёсинобу, естественно, проникали за пределы особняка и давали его сторонникам лишний повод перешептываться о том, как господин похож на Иэясу, основателя династии Токугава. По легенде, передававшейся в доме Токугава из поколения в поколение, Иэясу мало что понимал в живописи или стихосложении, однако вполне профессионально разбирался в медицине, а в силовых забавах – фехтовании на мечах, верховой езде, соколиной охоте – был подлинным мастером. Но даже при таком обилии талантов Иэясу вряд ли стал бы работать в своем замке плотником. Ёсинобу же, его потомок в десятом колене, мог свободно снять с доски тонкую, словно завиток дыма, стружку или до зеркального блеска отполировать неподатливое дерево…

Только через полных два года после убийства Ии Наосукэ, в двадцать пятый день четвертого лунного месяца второго года Бункю (23 мая 1862 года) Ёсинобу освободили из-под домашнего ареста, позволили принимать посетителей и вести переписку. Однако он полностью воздерживался от публичной деятельности и продолжал вести жизнь затворника.

Впрочем, это только повышало его авторитет в обществе. Все больше и больше киотосских аристократов, а также самураев из кланов Сацума и Тёсю отзывались о нем с похвалой. Скоро его имя снова повторяли всяк и каждый, а некоторые доходили даже до того, что прямо объявляли Ёсинобу спасителем Отечества. Сторонники Ёсинобу из «трех благородных семейств» (Мацудайра Сюнгаку, Яманоути Ёдо, Датэ Мунэнари) тоже столь отчаянно его хвалили, что даже заносчивый Ёдо говорил о нем тогда не иначе, как панегириками: «Не будь сего досточтимого отпрыска, не стало бы и династии Токугава!»

При этом произносивший эти слова Яманоути знал о Ёсинобу не более того, что ему рассказывал Сюнгаку! Ёсинобу никогда ни занимал официальных должностей и потому не давал никакого, так сказать, материала, по которому можно было бы о нем реально судить. Нельзя было оценить его вес в обществе и по результатам политической активности, которая также напрочь отсутствовала. Словом, в стране быстро сложился образ какого-то другого Ёсинобу, совершенно не связанный с Ёсинобу реальным.

Особенно почитали Ёсинобу и буквально чуть ли не молились на него малограмотные и безродные самураи-«патриоты» из числа тех, кто выступал за «изгнание варваров». «Если бы за дело взялся господин Хитоцубаси, – с жаром говорили они, – то уж он-то наверняка быстро бы поставил повсюду своих людей, чтобы покончить, наконец, с варварами, выдворить всех чужеземцев и раз и навсегда очистить от скверны Страну Богов – Японию!»

Однако чиновники бакуфу и дамы из сёгунского окружения по-прежнему были настроены резко против Ёсинобу, считая его противником сёгуна, и потому старались держаться от него подальше. «Патриоты» же раздували это отчуждение до масштабов трагедии всей Японии.

При императорском дворе в Киото полагали, что для выдвижения Ёсинобу нет ничего лучше, чем оказывать постоянное давление на сёгунское правительство. Эта точка зрения окончательно восторжествовала в первый день шестого лунного месяца второго года Бункю (27 июня 1862 года), когда из Киото в Эдо в качестве императорского посланника выехал один из старейших аристократов, ярый сторонник «изгнания варваров» Охара Сигэтоми. Одновременно в Эдо вошел Симадзу Хисамицу из клана Сацума в сопровождении многочисленных самураев, которые тянули за собой установленные на лафетах пушки: молчаливая демонстрация военной силы была призвана подкрепить предложения императорского посланника Охара. Суть последних была проста: провести кадровую реформу бакуфу и приступить к решительному изгнанию варваров, для чего назначить Хитоцубаси Ёсинобу опекуном малолетнего сёгуна, а Мацудайра Сюнгаку – старейшиной тайро в сёгунском правительстве.

Для чиновников бакуфу не было большего зла, чем попытки императорского двора вмешиваться в дела сёгуната. К тому же двор использовал для оказания давления клан Сацума, который для Токугава навсегда остался «сторонним»[53]. Для правительства пойти на поводу подобных требований означало собственными руками пошатнуть свой авторитет, а до каких глубин он будет потом падать – бог весть.

Сёгунская власть забилась в судорогах. И проблема была не только в характере требований, но и в личности человека по имени Хитоцубаси Ёсинобу: для чиновников правительства и женщин из окружения сёгуна он был прежде всего сыном омерзительного Рэцуко Нариаки из Мито. Правда, Нариаки заболел и умер вскоре после убийства Ии Наосукэ, но Ёсинобу все равно навсегда останется его сыном, и никому не известно, какие злые умыслы он вынашивает в отношении дома Токугава. К тому же, как говорят, юноша одарен недюжинными талантами – а это вдвойне опасно!

«Если Хитоцубаси станет сёгунским опекуном, то бакуфу ждет скорый конец!» – всполошились все обитатели сёгунского замка, от высокопоставленных чиновников правительства до молодых самураев, от мастеров чайной церемонии до простых служанок. Говорили, что если Хитоцубаси станет опекуном, то своим красноречием, напором и хитростью он быстро подчинит себе всех – и малолетнего сёгуна, и советников правительства. К тому же Ёсинобу поддержат главы Сацума, Тоса и других «сторонних» кланов, а это, несомненно, вызовет негодование наследственных даймё – потомственных вассалов дома Токугава, которые, со своей стороны, выступят в поддержку сёгуна. А тогда начнется междоусобная смута, воспользовавшись которой, Ёсинобу наверняка объявит себя верховным правителем.

Естественно, приезд императорского посланника и продвижение на восток войск Симадзу Хисамицу тоже воспринимались как проявление козней Ёсинобу.