Я знал Чарлза Гримшоу, и, надо отдать ему справедливость, в пятидесятые годы этот пастор был твердым сторонником аболиционизма[4], что было непросто в нашем городе, кишевшем тайными сторонниками южан. Во всяком случае, его убеждения стали основной причиной отхода от него немалой части паствы. Все же, несмотря на это, то было счастливое для него время. Он никогда не блистал как оратор или выдающийся моральный авторитет, но пользовался уважением среди своих коллег и имел преданных прихожан из числа состоятельных людей. Ко дню смерти Огастаса Пембертона лучшие времена для этого достойного священнослужителя и его церкви давно миновали. Состоятельные прихожане покинули его, переселившись на север, в солнечный район Тридцать четвертой улицы, а потом и еще дальше — на Сорок вторую. В приходе Гримшоу коммерческие здания заняли место жилых домов, и если раньше церковь Святого Иакова гордо возвышалась на местности, то теперь она оказалась в тени воздвигнутых по соседству монстров. Торжественная суровость выстроенной из красного кирпича церкви стала выглядеть забавным анахронизмом, памятники на приходском кладбище покрылись мхом и покосились. Что может устоять перед неторопливой поступью вечного времени?.. В эти печальные дни похороны Огастаса стали напоминанием о славных временах, и на какие-то полтора часа церковь Святого Иакова снова почувствовала себя Высокой Матерью Церковью. Так что нетрудно понять, почему пастор произнес на похоронах столь прочувствованный панегирик.

Раньше я всегда думал, что любой пастор может найти достаточное количество бедняков, способных заполнить все свободные места на церковных скамьях. Но преподобный Гримшоу своим высоким, прерывающимся голосом развеял мои заблуждения, сказав, что бедняки не очень охотно посещают англиканскую церковь. Например, новые иммигранты в большинстве своем были католиками из Ирландии и Германии. Но главное зло вовсе не в католиках. «Они появились здесь намного раньше нас», — сказал преподобный, под словом «здесь» он имел в виду: «здесь, на земле», так мне, во всяком случае, кажется. Нет, судорожно сжимать в руках распятие и мерить нервными шагами тесное пространство его кабинета заставляли достойного пастора разного рода прозелиты[5], расплодившиеся в окрестностях города — адвентисты и миллериты, трясуны и квакеры, сведенборговцы, перфекционисты и мормоны… «Им несть числа, они приходят сюда из нищих, полуразрушенных районов и вышагивают по Бродвею с висящими на плечах плакатами, возвещающими конец света. Они соблазняют людей в пивных, они устраивают свои собрания на площади перед оперным театром. Они проповедуют на паромах Гудзона. Вы не поверите, но вчера я выгнал одного из них прямо отсюда — этот человек нес свою ересь прямо на пороге святого храма — представляете себе, до чего дошло дело! Говоря о Боге, эти люди теряют всякий стыд. Да простит меня Христос, но я вынужден сомневаться в искренности этих проповедников: они настолько всуе упоминают имя нашего Господа, что не могут называться христианами».

У него была очень нежная и тонкая кожа, у преподобного Гримшоу, кожа холеной старухи… тонкая, как пергамент, сухая и чистая. Черты лица отличались правильностью, но были очень мелкими. Нос был настолько маленьким, что непонятно, на чем держалось пенсне доктора Гримшоу. Но глаза… глаза оставались энергичными, быстрыми, и в них до сих пор горел огонь. Сквозь длинные седые волнистые волосы проглядывала розовая лысина. Он был всегда чисто выбрит, аккуратно подстрижен. Все в нем — от маленьких ступней до крошечных ушей — выглядело идеально пропорционально. В нем присутствовала особенная стать, которая позволяет украшать себя любой одеждой, будь это даже церковный воротник и черный блестящий нагрудник.

Что касается меня, то должен признаться, если, конечно, здесь уместно это слово, что я — бывший пресвитерианец. Частое употребление затерло это слово, сделав его блеклым и поношенным, для меня же оно стало синонимом нищеты духа, а отнюдь не его величия. Что касается моего отношения к уличным проповедникам из полуразрушенных районов — то… а почему бы, в конце концов, и нет? Если ищешь Бога — откажись от собственности. Возможно, бородатые фанатики были правы, присвоив себе право говорить от имени Бога — ведь все их имущество состояло из плакатов с пророчествами о скором втором пришествии. Почему, собственно, к Богу можно обращаться только в церкви? Почему тех, кто считает, что к Нему можно обратиться из канавы или проповедовать среди снующих взад и вперед карет и лошадей, так охотно объявляют сумасшедшими? О церкви же я могу сказать следующее: независимо от того, к какому направлению она принадлежит — я не могу авторитетно говорить, к примеру, о мечетях, я там не был, но думаю, все, что будет сказано, можно с полным правом отнести и к ним — и в каком стиле построена: в готическом, романском или арабском, внутри пахнет совершенно одинаково. Я думаю, что это запах свечей, или, быть может, аромат высоких помыслов, может быть, это едкий запах собранных вместе горячих человеческих тел, источающих всеми своими железами благоговение, которое год за годом оседает на холодных камнях стен храмов. Короче, я не знаю, что это за запах, но я ощущал его даже в кабинете доктора Гримшоу. Может быть, это пахли молитвенники, покрытые плесенью святости?

Как вы, должно быть, уже заподозрили, я не делился с преподобным такими чувствами, иначе он не принял бы меня в тот же день, когда я письменно известил его о своем намерении посетить церковь Святого Иакова. Потом я терпеливо ждал, когда иссякнет его гневная филиппика против самозванных пророков. Наконец, преподобный успокоился и сел в кресло. И тут я назвал имя Мартина. Я не стал говорить, что опасаюсь за его жизнь… я просто сказал пастору о словах Мартина по поводу того, что его отец до сих пор жив.

— Да, — согласился Гримшоу, — кажется, его действительно очень беспокоит эта мысль.

— Вы осуждаете его за это?

— Позвольте мне сказать вот что: у Мартина Пембертона одна из тех смятенных душ, которые воображают, что Спаситель ждет их с распростертыми объятиями.

— Когда вы в последний раз видели Мартина?

— Однажды ночью он постучался в мою дверь.

— И это было?..

— Это было, как раз когда шли дожди, в апреле. — Вот уж никогда бы не подумал, что Мартин может ночью постучаться в дом пастора. Это мог бы сделать кто угодно, но только не Мартин. Во всяком случае, мне всегда так казалось. — Он не стал дожидаться, пока моя служанка доложит о его приходе, а прошел ко мне, проскочив мимо нее. У него был какой-то заброшенный вид. Да поможет нам Бог. На плечи его был накинут заношенный плащ, костюм забрызган грязью и разорван в нескольких местах. На лице — безобразный синяк. Он прошел прямо в мой кабинет и сел в кресло, где сейчас сидите вы. Сначала он не стал мне ничего объяснять, он просто смотрел на меня, как генерал, солдаты которого взяли меня в плен и привели в его ставку. Потом он заговорил, исподлобья глядя на меня: «Доктор Гримшоу, я сейчас расскажу вам нечто очень важное, то, что я видел, потом я спрошу у вас кое-что об этом деле, а потом вы решите, что я потерял разум, это я вам гарантирую». Вот что он сказал. Когда он вломился ко мне, я как раз читал монографию о шумерской клинописной легенде, в которой описывается такой же потоп, как в «Бытии»… У него был такой вид, словно он сам стал жертвой шумерского потопа.

В этом месте доктор стрельнул в меня глазами, словно ожидая, что столь прожженный газетчик, как я, не сможет пройти мимо такого слова, и мне пришлось ублажить старика. Я сказал, что не знал, что Гримшоу такой ученый человек.

— О, нет, нет, — возразил он с самоуничижительной улыбкой, — это вовсе не так, но я стараюсь переписываться с настоящими учеными. Богословы, особенно европейские, в последнее время нашли очень интересные свидетельства о подробностях жизни нашего Господа. В этом отношении шумерский текст очень важен для богословия. Если ваши читатели проявят заинтересованность, думаю, не составит большого труда…