Этот рассказ был обнаружен в бумагах доктора Джеймса Хардкастля, скончавшегося от чахотки четвертого февраля 1908 года в Южном Кенсингтоне. Лица, близко знавшие покойного, отказываясь давать оценку изложенным здесь событиям, тем не менее единодушно утверждают, что доктор обладал трезвым, аналитическим умом, совершенно не был склонен к фантазиям и потому никак не мог сочинить всю эту невероятную историю.

Записи покойного были вложены в конверт, на котором значилось «Краткое изложение фактов, имевших место весною прошлого года близ фермы Эллертонов в северо-западном Дербишире». Конверт был запечатан, а на его оборотной стороне приписано карандашом:

«Дорогой Ситон! Возможно, вы заинтересуетесь, а может быть, и огорчитесь, узнав, что недоверие, с каким вы выслушали мой рассказ, побудило меня прекратить всякие разговоры на эту тему. Умирая, я оставляю эти записи; быть может, посторонние отнесутся к ним с большим доверием, нежели вы, мой друг».

Личность Ситона установить не удалось. Могу лишь добавить, что с абсолютной достоверностью подтвердились и пребывание покойного мистера Хардкастля на ферме Эллертонов, и тревога, охватившая в то время население этих мест вне зависимости от объяснений самого доктора.

Сделав такое предисловие, я привожу рассказ доктора дословно. Изложен он в форме дневника, некоторые записи которого весьма подробны, другие сделаны лишь в самых общих чертах.

«17 апреля. Я уже чувствую благотворное влияние здешнего чудесного горного воздуха. Ферма Эллертонов расположена на высоте 1420 футов над уровнем моря, так что климат тут очень здоровый и бодрящий. Кроме обычного кашля по утрам, меня ничто не беспокоит, а парное молоко и свежая баранина помогут мне и пополнеть. Думаю, Саундерсон будет доволен.

Обе мисс Эллертон немного чудаковаты, но очень милы и добры. Это маленькие трудолюбивые старые девы, и все тепло своих сердец, которое могло бы согревать их мужей и детей, они готовы отдать мне, человеку больному и чужому для них.

Поистине старые девы – самые полезные люди на свете, это один из резервов общества. Иногда о них говорят, что они «лишние» женщины, но что было бы с бедными «лишними» мужчинами без сердечного участия этих женщин? Между прочим, по простоте душевной они почти сразу открыли «секрет», почему Саундерсон рекомендовал мне именно их ферму. Профессор, оказывается, уроженец этих мест, и, я полагаю, что в юности он, вероятно, не считал зазорным гонять ворон на здешних полях.

Ферма – наиболее уединенное место в округе; ее окрестности необычайно живописны. Сама ферма – это, по сути, пастбище, раскинувшееся в неровной долине. Со всех сторон ее окружают известковые холмы самой причудливой формы и из такой мягкой породы, что ее можно крошить пальцами. Эта местность представляет собой впадину. Кажется, ударь по ней гигантским молотом, и она загудит, как барабан, а может быть, провалится и явит взору подземное море. И каким огромным должно быть это море – ведь ручьи, сбегающие сюда со всех сторон, исчезают в недрах горы и нигде не вытекают наружу. В скалах много расщелин; войдя в них, вы попадаете в просторные пещеры, которые уходят в глубь земли. У меня есть маленький велосипедный фонарик, и мне доставляет удовольствие бродить с ним по этим извилистым пустотам, любоваться сказочными, то серебристыми, то черными, бликами, когда я освещаю фонарем сталактиты, свисающие с высоких сводов. Погасишь фонарь – и ты в полнейшей темноте, включишь – и перед тобой видения из арабских сказок.

Среди этих необычных расщелин, выходящих на поверхность, особенно интересна одна, ибо она творение рук человека, а не природы.

До приезда сюда я никогда не слыхал о Голубом Джоне. Так называют особый минерал удивительного фиолетового оттенка, который обнаружен всего лишь в двух-трех местах на земном шаре. Он настолько редкий, что простенькая ваза из Голубого Джона стоила бы огромных денег.

Удивительное чутье римлян подсказало им, что диковинный минерал должен быть в этой долине; глубоко в недрах горы они пробили горизонтальную штольню. Входом в шахту, которую все здесь называют расщелиной Голубого Джона, служит вырубленная в скале арка; сейчас она совсем заросла кустарником. Римляне прорыли длинную шахту. Она пересекает несколько карстовых пещер, так что, входя в расщелину Голубого Джона, надо делать зарубки на стенах и захватить с собой побольше свечей, иначе никогда не выбраться обратно к дневному свету.

В шахту я еще не заходил, но сегодня, стоя у входа в нее и вглядываясь в темные глубины, я дал себе слово, что, как только мое здоровье окрепнет, я посвящу несколько дней своего отдыха исследованию этих таинственных глубин и установлю, насколько далеко проникли древние римляне в недра дербиширских холмов.

Поразительно, как суеверны эти сельские жители! Я, например, был лучшего мнения о молодом Армитедже, – он получил кое-какое образование, человек твердого характера и вообще славный малый.

Я стоял у входа в расщелину Голубого Джона, когда Армитедж пересек поле и подошел ко мне.

– Ну, доктор! – воскликнул он. – И вы не боитесь?

– Не боюсь? Но чего же? – удивился я.

– Страшилища, которое живет тут, в пещере Голубого Джона. – И он показал большим пальцем на темный провал.

До чего же легко рождаются легенды в захолустных сельских местностях! Я расспросил его, что же внушает ему такой страх. Оказывается, время от времени с пастбища пропадают овцы, и, по словам Армитеджа, их кто-то уносит. Он и слушать не стал, когда я высказал мысль, что овцы могли убежать и, заблудившись, пропасть в горах.

– Однажды была обнаружена лужа крови и клочья шерсти, – возражал он. Я заметил:

– Но это можно объяснить вполне естественными причинами.

– Овцы исчезают только в темные, безлунные ночи.

– Обыкновенно похитители овец выбирают, как правило, такие ночи, – отпарировал я.

– Был случай, когда кто-то сделал в скале пролом и отшвырнул камни на довольно большое расстояние.

– И это – дело рук человеческих, – сказал я.

В конце концов Армитедж привел решающий довод, – он сам слышал рев какого-то зверя, и всякий, кто достаточно долго пробудет около расщелины, тоже его услышит. Рев доносится издалека, но все-таки необычайно сильно. Я не мог не улыбнуться: ведь я знал, что подобные странные звуки могут вызывать подземные воды, текущие в расселинах известковых пород. Такое недоверие рассердило Армитеджа, он круто повернулся и ушел.

И тут произошло нечто странное. Я все еще стоял у входа в расщелину, обдумывая слова Армитеджа и размышляя о том, как легко все это объяснимо, как вдруг из глубины шахты послышался необычайный звук. Как описать его? Прежде всего мне показалось, что он долетел откуда-то издалека, из самых недр земли. Во-вторых, несмотря на это, он был очень громким. И, наконец, это не был гул или грохот, с чем обычно ассоциируется падение массы воды или камней. То был вой – высокий, дрожащий, вибрирующий, как ржание лошади. Должен признаться, что это странное явление, правда, только на одну минуту, придало иное значение словам Армитеджа.

Я прождал возле расщелины Голубого Джона еще с полчаса, но звук этот не повторился, и я отправился на ферму, в высшей степени заинтригованный всем случившимся. Я твердо решил осмотреть шахту, как только достаточно окрепну. Разумеется, доводы Армитеджа слишком абсурдны, чтобы их обсуждать. Но этот странный звук! Я пишу, а он все еще звенит у меня в ушах.

20 апреля. В последние три дня я предпринял несколько вылазок к расщелине Голубого Джона и даже немного проник в самую шахту, но мой велосипедный фонарик слишком слаб, и я не рискую забираться особенно далеко. Решил действовать более методически. Звуков больше не слышал и склонен прийти к заключению, что я просто оказался жертвой слуховой галлюцинации, вызванной, по-видимому, разговором с Армитеджем. Разумеется, его соображения – сплошная нелепость, и все же кусты у входа в пещеру выглядят так, словно через них действительно продиралось какое-то огромное животное. Меня начинает разбирать любопытство.