– Очень хорошо. Можете взять эти медали. Я бы только просила вас начать с этого конца. Я думаю, вам все равно, ведь, когда вы их расплавите, они будут цениться только по весу, но вот эти – самые редкие, и потому он больше дорожит ими. Нет надобности ломать замок. Нажмите эту медную шишечку, – там есть потайная пружина. Так! Возьмите сначала эту маленькую – он бережет ее, как зеницу ока.

Она открыла ящик, и все эти прекрасные вещи очутились прямо передо мной, я уже протянул было руку к той медали, на которую она мне показала, но вдруг ее лицо изменилось, и она предостерегающе подняла палец.

– Тс-с! – прошептала она. – Что это?

В тишине дома мы услышали слабый тягучий звук, зэтем чьи-то шаркающие шаги. Она мгновенно закрыла и заперла ящик.

– Это муж! – шепнула она. – Ничего. Не тревожьтесь. Я все устрою. Сюда! Быстро, встаньте за гобелен!

Она толкнула меня за разрисованный занавес на стене, и я спрятался там, все еще держа в руке пустой мешок. Сама же она взяла свечку и поспешила в комнату, из которой мы пришли. С того места, где я стоял, мне было видно ее через открытую дверь.

– Это вы, Роберт? – крикнула она.

Пламя свечи осветило дверь музея; шарканье слышалось все ближе и ближе. Потом я увидел в дверях огромное, тяжелое лицо, все в морщинах и складках, с большим крючковатым носом, на носу очки в золотой оправе. Старику приходилось откидывать голову назад, чтобы смотреть через очки, и тогда нос его задирался вверх и торчал, будто клюв диковинной совы. Человек он был крупный, очень высокий и плотный, так что его фигура в широком халате заслоняла собой весь дверной проем. На голове у него была копна седых вьющихся волос, но усы и бороду он брил. Под длинным, властным носом прятался тонкий, маленький аккуратный ротик. Он стоял, держа перед собой свечу, и смотрел на жену со странным, злобным блеском в глазах. Достаточно мне было увидеть их вместе, как я сразу понял, что он любит ее не больше, чем она его.

– В чем дело? – спросил он. – Что это за новый каприз? С какой стати вы бродите по дому? И почему не ложитесь?

– Мне не спится, – ответила она томным, усталым голосом. Если она когда-то была актрисой, то не позабыла свою профессию.

– Могу ли я дать один совет? – сказал он все тем же издевательским тоном. – Чистая совесть-превосходное снотворное.

– Этого не может быть, – ответила она, – ведь вы-то спите прекрасно.

– Я только одного стыжусь в своей жизни, – сказал он; от гнева волосы у него встали дыбом, и он стал похож на старого какаду. – И вы прекрасно знаете, чего именно. За эту свою ошибку я и несу теперь наказание.

– Не только вы, но и я тоже, учтите!

– Ну, вам-то о чем жалеть! Это я унизился, а вы возвысились.

– Возвысилась?

– Да, возвысились. Я полагаю, вы не станете отрицать, что сменить мюзик-холл на Маннеринг-холл – это все-таки повышение. Какой я был глупец, что вытащил вас из вашей подлинной стихии!

– Если вы так считаете, почему же вы не хотите развестись?

– Потому что скрытое несчастье лучше публичного позора. Потому что легче страдать от ошибки, чем признать ее. И еще потому, что мне нравится держать вас в поле зрения и знать, что вы не можете вернуться к нему…

– Вы негодяй! Трусливый негодяй!

– Да, да, миледи. Я знаю ваше тайное желание, но оно никогда не сбудется, пока я жив, а если это произойдет после моей смерти, то уж я позабочусь, чтобы вы ушли к нему нищей. Вы с вашим дорогим Эдвардом никогда не будете иметь удовольствия расточать мои деньги, имейте это в виду, миледи. Почему ставни и окно открыты?

– Ночь очень душная.

– Это небезопасно. Откуда вы знаете, что там снаружи не стоит какой-нибудь бродяга? Вы отдаете себе отчет, что моя коллекция медалей – самая ценная в мире? Вы и дверь оставили открытой Приходи кто угодно и обчищай все ящики!

– Но я же была здесь

– Я знаю. Я слышал, как вы ходили по медальной комнате, поэтому я и спустился. Что вы тут делали?

– Смотрела на медали. Что я могла еще делать?

– Такая любознательность – это что-то новое.

Он подозрительно взглянул на нее и двинулся к внутренней комнате; она пошла вместе с ним.

В эту самую минуту я увидел одну вещь и страшно испугался. Я оставил свой складной нож открытым на крышке одного из ящиков, и он лежал там на самом виду. Она заметила это раньше его и с женской хитростью протянула руку со свечой так, чтобы пламя оказалось перед глазами лорда Маннеринга и заслонило от него нож. Потом она накрыла нож левой рукой и прижала к халату – так, чтобы муж не видел. Он же осматривал ящик за ящиком – в какую-то минуту я мог бы даже схватить его за длинный нос, но медалей как будто никто не трогал, и он, все еще ворча и огрызаясь, зашаркал вон из комнаты.

Теперь я буду больше говорить о том, что я слышал, а не о том, что видел, но клянусь, это так же верно, как то, что придет день, когда я предстану перед создателем.

Когда они перешли в другую комнату, он поставил свечу на угол одного из столиков и сел, но так, что я его не видел. А она, должно быть, встала позади него, потому что пламя ее свечи отбрасывало на пол перед ним длинную бугристую тень. Он заговорил об этом человеке, которого называл Эдвардом, и каждое его слово жгло, как кислота. Говорил он негромко, и я не все слышал, но из услышанного можно было понять, что ей легче было бы вынести удары хлыстом. Сперва она раздраженно отвечала ему, потом умолкла, а он все говорил и говорил своим холодным, насмешливым голосом, издевался, оскорблял и мучил ее, так что я даже стал удивляться, как у нее хватает терпения стоять там столько времени молча и слушать все это. Вдруг он резко выкрикнул:

– Не стойте у меня за спиной! Отпустите мой воротник! Что? Вы осмелитесь поднять на меня руку?

Раздался какой-то звук вроде удара, глухой шум падения, и я услышал, как он воскликнул:

– Боже мой, это же кровь!

Он зашаркал ногами, словно хотел подняться, потом еще удар, он закричал: «Ах, чертовка!» – и все затихло, только слышно было, как что-то капало на пол.

Тогда я выскочил из-за занавеса и, дрожа от ужаса, побежал в соседнюю комнату. Старик сполз с кресла, халат у него задрался на спину, собрался складками и стал похож на огромный горб. Голова свалилась набок, очки в золотой оправе все еще торчали у него на носу, а маленький рот раскрылся, как у дохлой рыбы. Я не видел, откуда идет кровь, но еще было слышно, как она барабанит по полу. Леди стояла за ним со свечой, которая освещала ее лицо. Губы у нее были сжаты, глаза сверкали, на щеках горели пятна румянца. Теперь она стала настоящей красавицей – красивее женщины я в жизни не видывал.

– Вы добились своего! – сказал я.

– Да, – ответила она ровным голосом, – я этого добилась.

– Что же вы теперь будете делать? – спросил я. – Вас притянут за убийство как пить дать.

– Обо мне не беспокойтесь. Мне незачем жить, и все это не имеет значения. Помогите посадить его прямо. Очень страшно смотреть на него, когда он в такой позе!

Я выполнил ее просьбу, хотя весь похолодел, когда до него дотронулся. Кровь попала мне на руку, и меня затошнило.

– Теперь, – сказала она, – пусть эти медали лучше достанутся вам, чем кому-нибудь другому. Берите их и идите.

– Не нужны они мне. Я хочу только уйти отсюда. Я в такие дела никогда еще не впутывался.

– Глупости! – сказала она. – Вы пришли за медалями, и они ваши. Почему же вам их не взять? Никто вам не мешает.

Я все еще держал мешок в руке. Она открыла ящик, и мы с ней побросали в мешок штук сто медалей. Они все были из одного ящика, но выбора у меня не было: не мог я там дольше находиться. Я кинулся к окну, потому что самый воздух этого дома казался мне отравленным после всего, что я видел и слышал. Я оглянулся; она стояла там, высокая и красивая, со свечой в руке – совсем такая же, как в ту минуту, когда я впервые ее увидел. Она помахала мне рукой на прощание, я махнул ей в ответ и спрыгнул на гравиевую дорожку.