Книга "Дом Поэта" не была закончена автором и увидела свет только сейчас, через 29 лет после начала работы, почти одновременно с очередным переизданием "Второй Книги" Н. Мандельштам, которую, несмотря на осуждение, многочисленные скандалы и обиды, по-прежнему продолжают печатать и читать. И по-прежнему кто-то продолжает обманываться именами Ахматовой и Мандельштама, предусмотрительно приписанными к имени Н.Я. ее лукавым пером. Но, я думаю, если читатель познакомится с обеими книгами, поверит он - Л. Чуковской. Не потому, что она абсолютно права, а Н. Мандельштам кругом не права, просто тщеславию, злоязычию, мнительности Н. Мандельштам она противопоставила категоричную писательскую честность и чистоту своей души. Люди, которых Чуковская защищает в "Доме поэта", описаны с лучшей, ярчайшей стороны, подняты на пьедестал и как будто бы не до конца во плоти. Но в их портретах нет и тени искусственности, нарочной ретуши, так преображены они ее искренним взглядом. И стихи, которых коснулись небрежность и непонимание, очищены ее словом-любовью.
СВЯТЫНЯ ДУШИ
В самом конце Арт-Флексовского двухтомника точкой или выводом по отношению ко всему предыдущему мудро поставлено составителями маленькое чудо - "Мои чужие мысли". Кажется, будто Л. Чуковская сама совершила обычную работу исследователей, избавив их от необходимости тщательно пролистывать книги, которые некогда читал писатель, в поисках строк, отчеркнутых его рукой - то радостно, то с негодованием, то сочувственно, то нет. Но "Мои чужие мысли" произведение намного более глубокое, чем кажется на первый взгляд. Это действительно кодекс чести Л. Чуковской, дневник ее духовной жизни. По многим цитатам, в него включенным, вдумчивый читатель легко мог бы восстановить те минуты жизни, которые подвигли ее с ними соглашаться, те переживания, которые иногда старили, а иногда возвышали душу.
Странный сборник мыслей, не подходящий, как это часто бывает у Чуковской, ни под одно из существующих определений жанров, тем не менее, очень органичное ее творение. Пожалуй, нет другого писателя, который с большей готовностью доверял бы свои мысли уже прозвучавшему слову литературы. Ее преклонение перед традицией, цепочкой неустанной душевной работы многих поколений, скрепленной, как звеном, словом, была огромна. Писателям, которые собрались для того, чтобы исключить ее из союза, она приготовилась прочитать высказывания Герцена, "хотела огласить пророчество Чаадаева, ... напомнить утверждения Льва Толстого... и запись в толстовском Дневнике". Людям, которые так балаганно, крикливо разыгрывали ее гражданскую казнь, и так по-настоящему ее не жалели, она собиралась сказать, что "главный рычаг образования души есть без сомнения слово..." Конечно, они остались бы к этому глухи, потому что глухи были их души, но сама Чуковская всегда находила в слове опору и защиту, если не от несправедливости безумной жизни, то от разлагающего влияния времени, стремившегося проникнуть глубоко в человека и изменить его природу. Слово было не только одной из главных тем творчества Чуковской, оно было героем ее произведений. Частые размышления о слове и над словом, обращения к запечатленному в слове духу русской литературы стали причиной того, что Чуковская, будучи писателем двадцатого века, всегда держала за руку девятнадцатый. "Мои чужие мысли" - ясное тому подтверждение.
P.S. В завершение хочу сказать, что двухтомник, заполнивший несколько недель моей жизни непрестанными размышлениями о нем и вдохновивший на эту маленькую статью, упомянутым мной, конечно, не исчерпывается. В нем еще много прекрасных произведений, которые стоит читать и перечитывать, о которых нужно писать.