Дома от них не было покоя — ночью стучали когтями по полу, не давая спать. И вообще вели себя как настоящие хозяева дома. Вскоре их выселили в огород, где они неустанно, в силу своего барсучьего темперамента, не стесняясь, расширяли свои владения. Жена лесника жаловалась, что все грядки изрыли, и говорила:

— Унес бы ты их куда-нибудь, Шура…

Березкин виновато отмалчивался, поджидая, когда барсуки подрастут.

Было тихо. Медленно умирали листочки на осеннем тополе, тихонько соскальзывали вниз. Вот так же неслышно и грустно отступило лето.

Он сел на крыльцо. Пора, конечно, выпускать Графа с подругой на волю. Привык он к зверюшкам, выхаживая их. Не место им на огороде. Вон утром прибегали из детсада: иди, говорят, Сан Саныч, полюбуйся на своих графов. Прорыли лаз в теплотрассе, пробрались под кухню. А там дыра возле мойки. Высунул который-то мордочку да как зафырчит! Повариха в обморок — думала, домовой! Пришел Березкин, а выкормышей его и след простыл.

— Ну что, ребята, завтра и отправимся, пожалуй. Поедем на Кедровый берег. Там ваш дом.

Барсуки повернули к Березкину головы, вроде внимательно слушают. Фыркнули и побежали в огородные свои владения.

Лесник долго сидел на крыльце, погруженный в свои думы.

На сотни километров от Трехозерска тайга и тайга. Осваивая месторождение, врубаются в нее как бог на душу положит. На лесника смотрели сперва с недоумением, даже как на помеху: «О чем ты, Сан Саныч дорогой? Нефть надо брать!» Лосиные лежки, глухариные тока разутюжили бульдозеры. Медведи, ошалев от такой путаницы и неразберихи, выходили на окраины Трехозерска, находили остатки еды, паслись на этих отбросах, как бездомные собаки. Беспокойное время наступило для лесника. Браконьеры, оснащенные вездеходами, мощными лодочными моторами, приходили в тайгу как в собственный дом.

И неизвестно, как долго продолжалась бы единоличная борьба лесника с такой неразберихой, если бы на должность секретаря райкома не был назначен Ермилов, счастливо соединивший в себе способности хозяйственника и партийного работника.

Узнав о дружбе лесника с новым секретарем, руководители нефтяных и строительных организаций стали подчеркивать свое внимательное отношение к Березкину. Кто, не скупясь на улыбку, долго жал руку, называя «лесным директором». Кто трунил над нападками лесника в совсем недалеком прошлом, обещая впредь согласовывать новую просеку.

Березкин знал: не выберись новый секретарь с ним в лес, не порасспрашивай о его «лесной бухгалтерии», а потом не предупреди на бюро о строгом взыскании с нарушителей, никто из этих так переменившихся к нему людей и не подумал бы напроситься с ним в Сухой бор, где, мол, по рассказам гриба видимо-невидимо.

Переменившись внешне, они так и норовили в деле обойти лесника — то без согласования начнут прорубать трассу под ЛЭП, то повалят на лежневку сортовые деревья. Он все думал о сиюминутной готовности таких хозяйственников наладить или прервать отношения, о распределении их симпатий по степени практической полезности человека. Если бы завтра его, лесника, сократили, разжаловали, никто из них и не вспомнил бы о его прекрасном знании тайги. Списали бы, как списывают с баланса проржавевший вагончик или старый дизель.

Ермилов, лесник это сразу приметил, по тайге умел ходить легко, как бы отдыхая во время такой ходьбы. Это Березкин, как настоящий таежник, крепко ценил в людях. Лесник почувствовал уверенность, укрепился в мыслях, что заботы его, Березкина, не мелоченка, не блажь привередливого человека. Ермилов  в с е  видел сам, Березкин почувствовал это сердцем, обостренным чутьем на людей. И обрадовался.

Он все обдумывал, как бы удобней подступиться к задачке своей, основательно и крепко, этаким пластом вывернуть перед Ермиловым давно запавшую думку о Кедровом береге.

Кедровый берег не был обозначен ни на одной карте. Назвал его так лесник. Лицом берег смотрелся в речку-таежницу Касыл, а спиной привалился к Сибирскому увалу. Могучие, ядреные кедры выбегали на хребет увала огромным массивом. Никем не мерена была созданная природой кладовая.

Крутой взлет берега над рекой не имел доступа для неопытного или чужого человека. Более того — отпугивал. Перед тем как он круто взлетал вверх, выбегал к воде мысом-чертороем. Березкин все дивился: в малую воду особенно были видны бугры, ямы, словно действительно водяной черт тут хорошо потрудился, сделав его страшным, отпугивающим. Дальше — песчаная коса, за поворотом. Воду на повороте словно судорогой свело. Такие суводи не редкость на Касыле. Вихревое подводное течение захватывало реку метров на восемьдесят. Место глухое, потому и закрепилась у охотников-ханты за ним дурная слава.

Миновав суводь и уткнув лодку в песчаную косу, можно было добраться до кедрача, вознаградив себя за труды тишиной, сухой, пружинистой постелью под ногами и смолистым запахом хорошо выстоявшегося леса.

Давно надумал лесник оградить берег от всяческого наступления цивилизации, оставить все в первозданной силе и красе, объявить его заповедником. От охотников-ханты слышал он немало легенд и преданий о месте этом, да и сам-то Кедровый берег был живой сказкой.

Нетронутая тишина привлекла сюда лебедей. Однажды, пробираясь кедрачом, вышел Березкин к небольшому озерцу и замер: лебединое царство! Вода была обрамлена белым кружевом. Лебеди, лебеди, лебеди…

Он, ослепленный белым чудом, попятился, не поверил себе. Потом долго стоял, наблюдая за жизнью на озере. Увидев как-то в Трехозерске даму в шапке из лебедя, испугался, всю ночь не сомкнул глаз. Утром поехал и успокоился — там было все тихо.

Он никому не сказал об увиденном, боялся сглазить, навлечь беду, разжечь любопытство. Только настойчивее, чем прежде, просил райисполком ускорить его дело, разобрать предложение о заповеднике.

Сидя на крыльце, Березкин мыслями тянулся через ночь к далекому берегу, наполняясь тихой радостью предстоящего свидания.

…Наутро, еще не рассвело, он вышел в огород. Позвал Графа с Графиней. Они не вышли. Сходил в сени, взял ящик с захлопывающейся крышкой, положил в него несколько рыбин, ушел в дом.

Игруня, казалось, предчувствовал уход хозяина в тайгу. И если тот говорил: «Рыбку в ручье половишь», то уж когти так и гуляли, вылезая из-под подушечек как две вилки. Ими-то и добывал кот в ручье рыбок. Запросто. Сядет на коряге и ждет. Потом бросается в воду, подняв, чтобы не замочить, усы. Глядишь — красноперку и насадит на свои когтищи.

Кот, с точки зрения Раи, невестки, был таким же невозможным, как и хозяин. Вот забил свекор кляпом кран в ванной, мол, много воды уходит зря, делается она бросовой. Прибил умывальник. К умывальнику, конечно, привыкли. Носили воду в него из кухни, сколько-нибудь затрачивая усилия.

— Ну что ты за человек у меня, Шура? — вздыхала жена. — Дерево тебе жалко, воду, зверюшку всякую. А Раю вон обижаешь. Ну что тебе, жалко разве, что она плещется в ванне этой?

— Так ведь, мать, солнце ты мое, когда человек привыкает только брать, он, как правильно говорят болгары, «готованцем» делается. Только и знает, что берет, берет, до жадности берет. Давайте все изрубим, всю воду выпустим, а нашим маленьким да-а-алеким росточкам — Березкиным — что оставим? И фамилии они такой удивятся — что это, мол, за береза такая была, из которой фамилия наша выросла? Смекаешь, солнце мое? Так человек и сам себя изживет.

— Ты один, Шура, а их вон как муравьев, берунов-то, щипачей этих. Их как ни сторожи, все равно пробираются и кусают.

— Сторожить их нечего, мать! Надо к пониманию приучить. Вон школьное лесничество. Гляди на них, пионеров краснощеких! Вездеход забуровился на тополь, они тут же водителя разыскали и домой пришли делегацией. У того тоже дети. Вы, говорят, дяденька, дерево сломали. Как вам не стыдно? Вот завтра придете и посадите десять. Вот оно как! Так что, мать, погоди лесника сокращать. Я вот их на Кедровый свожу, пионеров-то, да как расскажу про все, что видел, так никакой райисполком не устоит, сразу дадут охранную.