Валентинка спрятала баночку с краской и села в уголок. Скрип снега за окном, стук во дворе, чей-нибудь громкий голос на улице – всё заставляло её вздрагивать: мать идёт!

И потом – дед. Что скажет дед, когда это увидит?

«Может, у вас в городе можно портить скатерти, ну, а уж у нас этого нельзя! Таких барышень нам здесь не надо!» – вот что он скажет, наверно.

Может быть, полчаса прошло, может быть, час. Послышались шаги на крыльце, скрипнула дверь в сенях, и в избу вошла мать.

Необычная тишина показалась ей странной. Она внимательно поглядела кругом.

– Это что такое?! – сердито закричала она, увидев разрисованную печку. – Это что за озорство такое?!

Взглянув на Таиску, она всплеснула руками:

– Ах ты чучело-чумичело! Ну погляди, на кого же ты похожа? Вся в саже! А руки! А платье!

Увидев красные цветы на белом столешнике, мать даже покраснела от гнева:

– Батюшки мои! Да что же это, в самом деле? Из избы выйти нельзя! Кто это намалевал, а? Кто?

Все трое смущённо поглядывали друг на друга. Только одна Груша спокойно и весело стояла у дверей горницы:

– Что, натворили подарочков?

Мать выдернула из веника прут:

– А ну-ка, Таиска, иди сюда, я тебя берёзовой кашей угощу! Я тебя научу, как цветы малевать на столешниках!

– Это не я! – крикнула Таиска.

– Это я намалевала… – тихо сказала Валентинка.

– Ты? – удивилась мать. – Ты? А кто тебя научил?

Валентинка взглянула на Таиску, встретила её испуганные глаза и опустила ресницы:

– Никто не научил. Я сама хотела…

Мать, ещё рассерженная, стояла, похлопывая хворостинкой по скамейке. У неё не поднималась рука отстегать Валентинку. Ну как её тронуть, когда она и так вся дрожит? А с другой стороны, тем ребятам обидно: ведь Таиску-то она за то же самое отстегала бы.

– Это я хотела тебе подарок… – сказала Валентинка. – Мы все хотели тебе подарки подарить!

– Подарки! Какие подарки?

– Ну… Вот Романок для тебя танки нарисовал. А Таиска всю посуду вымыла. А я… я думала, с цветами красивее. Это мы такие подарки придумали: ведь ты же именинница сегодня!

У матери разошлись сведённые брови. Ей даже стало стыдно, что она так расходилась, не узнав, в чём дело. И она была рада, что не нужно никого ругать и наказывать. Она села на лавку, отбросила хворостину и засмеялась. В это время вошёл дед.

– Отец, ты взгляни-ка! – со смехом сказала она деду. – Ты взгляни, пожалуйста, каких подарков они мне надарили: и танков целую бригаду, и чистых кринок, и алых цветов… Ой, батюшки! Ну что за ребята у меня – одна радость!

Потом пригляделась к столешнику и добавила:

– А знаете, ребятишки, с этими цветами и вправду красивее!

Снова мир и веселье поселились в избе. Только одна Груша была не в духе. Она так и не успела придумать подарка для матери.

В сумерки, после того как убрали скотину, к матери пришли гости. Стол был накрыт, кипел самовар, и лепёшки красовались в широком блюде.

Первой ввалилась в избу толстая тётка Марья в широком сборчатом полушубке. Она размашисто перекрестилась на передний угол и, по старинному обычаю, отвесила поклоны – сначала деду, затем матери. Потом разделась, но оставила на плечах большой пёстрый платок. И Валентинке сразу вспомнилась ватная грелка-баба, которую мама сажала на горячий чайник.

Тётка Марья посмотрела на ребят и зычно спросила:

– Живы, пострелы?

– Живы! – крикнула Таиска.

– А новенькая-то у вас где? Приёмыш-то?

Романок ткнул Валентинку пальцем:

– Вот она!

Валентинка покраснела и опустила глаза.

– Да-а… – неодобрительно протянула тётка Марья. – Ничего бы девчонка, да уж больно тоща. Ишь ножки-то какие тоненькие!.. Ну куда же в деревню такую? Ни на воз подать, ни с воза принять…

– Вот и я так-то говорю, – отозвался дед. – В деревне жить – на земле работать. А землю, братцы, любить надо. Ну, а где ж ей! Барышня!

В избу вошла ещё одна гостья, бабка Устинья, высокая старуха, сухощавая, подобранная. Она поклонилась хозяевам и, поджав тонкие губы, уставилась на Валентинку:

– Эту девчонку-то взяли?

– Эту, – ответила мать.

– М-м… Ну и что ж вы с ней делать будете?

– А что делать? Пусть растёт!

– Растёт-то растёт. Да что из неё вырастет? Ни отца её ты не знаешь, ни матери. А что они за люди были? Может, хорошие, а может, и не очень…

Валентинка взглянула на бабку Устинью и снова опустила ресницы.

– Во как зыркнула, видели?! – охнула бабка Устинья. – Так и съела глазищами-то!

– Садитесь чай пить, – сказала мать, – милости прошу.

Только уселись за стол, загремела в сенях дверь, и явилась новая гостья – тётка Василиса, по прозванию Грачиха. Так прозвали её за большой нос. Она тоже сразу стала разглядывать Валентинку:

– Ай-яй! Сразу видно, что не нашенская: ишь какое лицо-то белое! Приживётся ли она у нас на чёрном хлебе-то?

Валентинка ушла в тёмную горницу и уселась в уголок. Уж очень неприятно, когда тебя разглядывают, будто какую-нибудь вещь!

Бабы за столом поговорили о войне, о том, что наши, слышно, гонят немцев; о том, что завтра всем колхозом возить дрова на станцию; о холстах, которые хорошо сейчас белить: солнышко начинает пригревать и снег стал едкий, все пятна отъедает… А потом снова заговорили про Валентинку.

– И куда ты, Дарья, набираешь себе ребят? – начала тётка Марья. – Время трудное, семья у тебя большая, мужик твой на войне – либо вернётся, либо нет… И не работница она: уж такая-то хлипкая! Да с ней в поле-то нагоришься!

– Нет, нет, не будет добра, – подхватила бабка Устинья. Не будет она тебя, Дарья, ни любить, ни почитать. Как есть ты ей чужая, так чужая и останешься. Да она и по масти-то к твоей семье не подходит: вы все белёсые, а она вишь тёмная!

– Э, бабы, полно-ка вам! – возразила Грачиха. – Можно ведь и по-другому рассудить. Ну, а куда, скажем, вот таким сиротинкам деваться? Ведь сейчас война. Мало ли их, горемык, останется? Что же теперь делать! Уж как-нибудь…

Валентинка ждала, что скажет мать. Неужели она тоже согласится с теми двумя? Что же тогда делать Валентинке? Как жить в этом доме, где её никто не будет любить?

Мать выслушала своих гостей, оглянулась, нет ли тут Валентинки, и сказала в раздумье:

– Что семья у меня большая – это меня не печалит: хлеба на всех хватит. Что работница из неё хорошая не выйдет – ну что же делать! Как сможет, так и сработает. И это меня не заботит. Но вот что меня заботит, бабы, – продолжала мать грустно, – что меня печалит, так это одно: не идёт в родню, не ластится. Не зовёт меня матерью, никак не зовёт. Не хочет! Или уж и вправду, как была чужой, так чужой и останется?

Валентинка вздохнула.

Она глядела из своего угла на мать, которая сидела в кухне за столом, задумчиво подпершись рукой.

– Мама… мама… – неслышно прошептала Валентинка.

Ей хотелось соединить это слово и эту женщину. Но ничего не получалось. Женщина оставалась тётей Дашей. И с этим Валентинке ничего нельзя было поделать.

В тот же вечер, проводив гостей, мать достала чернила и перо, попросила у Груши бумаги и села писать письмо. Она писала письмо на фронт своему мужу о том, что с делами в колхозе понемногу справляются, что в доме всё благополучно и что ребятишки здоровы и ждут отца.

«…А ещё вот что, – писала она, – нужен мне твой совет. Я взяла в дом девочку Валентинку – сироту, беженку. Думаю, что я это хорошо сделала. Но вот некоторые люди говорят, что напрасно, и ругают меня за это. Что ты скажешь? Как присоветуешь? А может, люди правду говорят, что чужое не приживается?..»