Захватывали Вашингтона и карты. За карточным столом он был готов встретить утро. Увещевать его было бессмысленно. Всегда сдержанный, он давал страстям волю в карточной игре, хотя никогда не делал крупных ставок. Учет выигрышей и проигрышей в дневнике выглядит сбалансированным активом и пассивом аккуратной бухгалтерской книги. Та же страсть, которая тянула Вашингтона к карточному столу, овладевала им на танцах. Весьма зрелым человеком он любил бесконечно танцевать, находя даже сходство танцев с войной, хотя па на паркете, конечно, «более изящный конфликт».

Меньше всего богатый плантатор был ригористом. В духе просвещенного XVIII века он понимал и терпел слабости других, особенно дружбу с зеленым змием. Сам он, конечно, не был трезвенником, но ограничивался стаканом-другим вина или благословенного вирджинского тодди. Зато он любил угощать друзей. В Маунт-Верноне, как и в любом другом доме плантатора, спиртное лилось рекой. Иногда нежданно-негаданно с шумом и криком вваливалась пьяная компания. Джордж и Марта радостно приветствовали всех, даже буйных во хмелю. А после успешной охоты на лис напивались.

«Приехал доктор Лори, могу добавить — пьяный», — помечает Вашингтон в дневнике, не уточняя: доктора пригласили пользовать занемогшую Марту. Вашингтон философски относился к недостаткам других: «Мы должны принимать людей, какие они есть, ибо мы не можем переделать их по-своему». Философия не абстрактная, доказательство тому — договор о найме искусного садовника Филиппа Бейтера, но, увы, алкоголика. Бейтер брал на себя письменное обязательство «не напиваться до потери сознания, кроме нижеследующих случаев», а Вашингтон согласился давать ему «четыре доллара каждое рождество; на них он может пить четыре дня и ночи, два доллара на пасху на указанные цели, еще два доллара на троицу — пить по два дня». Остальное время Бейтер обязывался не превышать «доброго глотка поутру и порции грога за обедом или в полдень».

Впрочем, Вашингтон признавал практическую пользу алкоголя, прежде всего для обеспечения победы на выборах. На протяжении шестнадцати лет он регулярно переизбирался в ассамблею сначала от округа Винчестер, а затем от округа Фэрфакс, на территории которого находился Маунт-Вернон. На каждых выборах он тратил от 40 до 75 фунтов стерлингов, основная статья расходов — оплата массовой и массированной выпивки. Коль скоро избиратели были только мужчины, выборы превращались в грандиозную попойку, кульминационным пунктом которой бывал бал после подсчета голосов. Законы Вирджинии не могли положить конец этой практике. Потребовалась очистительная буря революции, чтобы алкоголь перестал быть основным орудием избирательной кампании.

Хотя Вашингтон уважительно говорил: «Книга является основой, на которой строятся знания, почерпнутые в повседневной жизни», он не был замечен в прилежном чтении. Вероятно, в Маунт-Верноне была порядочная библиотека, во всяком случае, Вашингтон, стремившийся к законченности, заказал в Лондоне пятьсот переплетов, попросив вытиснить на обложках свой герб. Уже в этом желании добиться совершенства внешнего вида библиотеки можно усмотреть приверженность Вашингтона к стоикам. В изучении самой философии он едва ли продвинулся дальше бесед в юности с Уильямом Фэрфаксом, ибо ни латыни, ни греческого он не знал.

Демиурги мифов о Вашингтоне, конечно, приписывали ему глубокую веру в бога. Ничего не может быть дальше от истины. Он предпочитал посвящать воскресенья письмам, а не расточать время в церкви. Как богатый плантатор, он стал членом приходского совета местной церкви, но отнюдь не отдавался рьяно возложенным на него обязанностям. В религии Вашингтон ценил прежде всего ее практическое значение — цивилизующее влияние на колониальное общество. Среди многочисленных друзей и сотен людей, с которыми он поддерживал переписку, не было ни одного священника.

Религиозное вероисповедание в его глазах не имело решительно никакого значения. Касаясь найма на работу иммигрантов, он писал: «Если они хорошие работники, то безразлично, откуда они приехали — из Азии, Африки или Европы. Пусть они будут магометанами, иудеями, христианами, сектантами или атеистами». К торжественным проповедям в церкви Вашингтон относился с изрядной долей насмешки. Сославшись на то, что уж так устроена жизнь, Вашингтон писал Лафайету: «Я не ханжа в отношении того или иного вероисповедания, но склонен более терпимо относиться к профессорам христианского учения, утверждающим с кафедры, что их дорога на небеса самая прямая и легкая».

Разве истово верующему могло принадлежать шутливое письмо, написанное Вашингтоном шурину: «Многоуважаемый сэр, вы облагодетельствовали меня своим посланием в некий день 25 июля, когда вы должны были быть в церкви, молясь, как подобает доброму христианину, который за многое в ответе. Странна ваша слепота к истине, и очистительные строки евангелия не могут дойти до вас, а достойные примеры не пробуждают в вас благолепия. Если бы видели, с каким религиозным трепетом я несусь в церковь каждый божий день, это облагородило бы ваше сердце и, надеюсь, наполнило бы его таким же почитанием бога. Но увы! Мне сказали, что вы ввели в вашу семью некое совершенство и совсем потеряли голову, обозревая ее пропорциональное сложение, ее легкость и великую доступность. Вследствие этого полагают, что у вас не остается времени на размышления о будущем ваших посевов. Как же это совместить с требованиями чрезвычайного внимания и заботы, абсолютно необходимых в то время, когда наше растущее благосостояние — я разумею табак — подвергается нападениям всех вредоносных насекомых, известных со времени Ноя (коль скоро я помянул Ноя, присовокуплю — воистину он поступил неблагородно, отведя место и этим тварям в ковчеге)...»

Перед нами предстает добродушный балагур, а не человек, обуреваемый религиозными чувствами. Вашингтон, конечно, верил, что обычно не только для XVIII века, но не в бога (его он избегал поминать, обычно говорил, как Сенека, о «провидении»), а в судьбу. Абстрактно он был деистом, в жизни фаталистом; что произойдет и как, писал Вашингтон, «известно лишь великому правителю над событиями, полагаясь на его мудрость и святость, мы можем с полнейшей безопасностью ввериться ему, не утруждая себя поисками того, что лежит за пределами человеческого разумения, заботясь лишь о том, чтобы выполнить выпавшую на нашу долю роль так, как это одобрят наш разум и совесть».

По разуму и совести он выполнял обязанности главы семьи. Брак, заключенный как деловая сделка, с годами наполнялся эмоциональным содержанием. Марта в ответ на заботу о детях, о ней и ее делах платила Джорджу горячей привязанностью. Она была очень неглупой женщиной, знавшей не только как вести себя с кажущейся простотой, но и все обязанности хозяйки большого дома. Налицо были не только внешние атрибуты — позвякивающая на поясе связка ключей. Она уверенно правила домом и была великим мастером кулинарии. А последнее в те времена обеспечивало реноме дому. Посылая бочонок ветчины Лафайету, Вашингтон приписал: «Вам нужно знать, что дамы в Вирджинии оценивают друг друга по доброкачественности изготовленной ими ветчины». Под бдительным оком Марты получались окорока, таявшие во рту.

Треть состояния Марты перешла Джорджу, остальные две трети делились поровну между ее сыном и дочерью. Опекун имущества несовершеннолетних, Вашингтон с величайшим рвением исполнял выпавший на его долю долг. Он значительно приумножил состояние Джеки и Патси. Бездетный Вашингтон и Марта, безумно любившая своих детей, вконец избаловали обоих. В Англии ящиками заказывались самые дорогие игрушки. Сохранился рассказ о том, как разъяренный Вашингтон в сопровождении плачущей шестилетней девочки перерыл груз корабля, пришедшего из Англии, — торговец забыл прислать куклы. Когда сыну Марты исполнилось четырнадцать лет, он после длительных уговоров был послан в лучшую частную школу Вирджинии.

Заботливый глава семьи писал ректору, что мальчик явится в сопровождении слуги и двух лошадей, «мы с радостью будем приплачивать в год дополнительно 10–12 фунтов стерлингов, чтобы вы особо заботились о нем, ибо он многообещающий мальчик, последний в семье, и будет владеть очень большим состоянием. Добавьте к этому мою заинтересованность в том, чтобы он занимался в жизни более полезными делами, чем скачки».