У палатки уже собрались летчики и оживленно беседовали о прошедшем бое. Командир эскадрильи капитан Гугашин, рослый, с русой шевелюрой, изрядно поредевшей на макушке, шел мне навстречу:
— Ну, комиссар, здорово у нас получилось…
— А где остальные летчики? — перебил я его.
— Не волнуйся. Все сели нормально на других аэродромах: не хватило бензина долететь до своего. А теперь, пока готовятся самолеты к новому вылету, давай быстренько съездим и посмотрим на пленного самурая.
Пленного окружили летчики и техники и с любопытством разглядывали его. Рубашки на японце не было. Тело в ссадинах. Руки связаны за спиной.
В Монголии полно было комаров. Они много приносили нам неприятностей. Мы их звали «самураи» или «враг номер два». И сейчас, хотя у пленного и связаны руки, он ловко работал ногами: сидя на земле, пятками давил комаров на спине и на голове.
— Здорово! — вырвалось у Василия Васильевича, когда он увидел, как свободно орудует ногами японец.
— Развязать! — раздались голоса.
Развязали. Плотный, коренастый, мускулистый парень. Смотрит как загнанный зверек, готовый броситься на нас. Один из летчиков, предупреждая его, показал на свой пистолет. Посыпались вопросы. Пленный ни слова.
— Да самурай ни бельмеса не понимает по-русски! — сказал кто-то из летчиков.
Самурай — это рыцарь. По рыцарским законам он не должен сдаваться в плен. Оказавшись в плену, обязан сделать харакири — вспороть себе живот. Для этого каждый имел холодное оружие.
— Дать ему нож, пускай выполнит свой последний долг, — предложил кто-то и пояснил: — Этот мерзавец своим кинжалом зарезал техника, когда тот делал ему перевязку.
Кинжал снова оказался у японца. Он с любовью разглядывал сверкающее лезвие. Но эта любовь у него быстро исчезла. Самурай на полный голос выругался по-русски и с каким-то остервенением отбросил кинжал.
Несколько секунд пленный стоял в задумчивой растерянности. Потом с вызывающей улыбкой посмотрел на нас и заговорил на чистейшем русском языке;
— Вы думаете, что я дурак и кончу жизнь самоубийством? Я знаю ваши законы. Вы должны сохранить мне жизнь. Я вам пригожусь. Я бывал в Москве, во Владивостоке, в Харькове… Летал на вашем истребителе «И-15». Самолет неважный, но «И-16» хорош! Знаю, что у вас из военных школ выпускают летчиков — слабачков. Чтобы стать полноценным истребителем, нужно прослужить в строевой части не меньше двух-трех лет, а здесь у вас больше половины второго года службы…
О военных школах пленный сказал правду, тогда курсанты со стрельбами и воздушными боями только знакомились, да и летали в школах на старых самолётах, а в строевых частях шло перевооружение на новые. Поэтому летчику после школы требовалось освоить новый самолет и овладеть его боевым применением.
— Смотри, как у японцев разведка хорошо работает, — шепнул мне Василий Васильевич. Японец продолжал:
— …Знаю, что здесь у вас нет ни одного летчика с боевым опытом. А я воевал в Китае. Сбивал там ваши самолеты. И здесь уже двух завалил. Таких, как я, микадо сюда прислал больше двухсот. И скоро они с вами расправятся. А раз со мной случилось несчастье, то я к вашим услугам. Используйте меня инструктором…
— Какой нахал! — возмутился Василий Васильевич и взял меня за руку: — Поедем, комиссар! Обойдемся без этого «учителя».
Ты прав. Однако полезно посмотреть, с каким опытным врагом имеем дело. А насчет того, что у нас здесь нет летчиков с боевым опытом, — японская разведка дала осечку.
Техник Васильев ремонтировал самолет, а я лежал под крылом в тени и думал о прошедшем сражении.
Первый бой, первый бой!.. Какой ты бурный, стремительный, опьяняющий. Что главное в тебе? Кажется, все, потому что все памятно, и памятно навсегда.
Первая схватка с противником, первый бой — и я подбит! А ведь об этом всерьез я никогда не думал. Такое положение было чуждо моему сознанию. Я видел себя только нападающим. А если иной раз и приходила на ум черная смерть, то выступала она как предмет раздумий, лично ко мне не относящихся. О своей гибели я мог думать только как о героической, громкой, торжественной.
На деле же получалось совсем не так.
С трезвой, отчетливой ясностью представил я, как мог сегодня, абсолютно никем не замеченный, оказаться похороненным под обломками своего самолета.
От такой картины ледяные мурашки прошли по спине. Естественный инстинкт боязни смерти, заглушенный нервным напряжением, заговорил только сейчас, в спокойной обстановке. Видно, и страх может опаздывать. Это хорошо, что он жжет позднее. Ой, так ли?
Страх… Только сейчас я понял, что в бою не ощущал никакого страха. А что это, хорошо или плохо? Я сравнил себя с ребенком, который не опасался огня, потому что не знал, что огонь жжет и от этого бывает больно.
Человек, впервые бухнувшийся в бассейн, закрывает глаза и ничего не видит, а только ощущает воду. Так и летчик в первом воздушном бою. Он чувствует и схватывает лишь то, с чем непосредственно соприкасается, не проникая вглубь, не охватывая общей картины.
Отдельные мгновения схватки вспыхивали в памяти одно за другим, рождая множество вопросов. Но эти вопросы и отрывочные картины проносились в голове без всякого порядка, вихрем: уж очень все было необычным. Я мог приходить в восторг, изумляться, испытывать жгучую боль и гнев — анализу события не поддавались.
Уже было известно о гибели командира полка майора Николая Георгиевича Глазыкина. Его труп, без единой пулевой царапины, но сильно разбитый тупым ударом, опустился на парашюте рядом с упавшим самолетом. Я вспомнил, как напористый «И-16», сбивший двух японских истребителей, вдруг вспыхнул и летчик, выбросившийся на парашюте, был накрыт во время спуска своим же падающим самолетом…
Привязные ремни…
Я снова с большей силой, острее, глубже переживал отчаянные секунды. Видимо, такое положение в бою, когда летчик короткое время не в состоянии управлять самолетом, может возникнуть и в будущем. Причин много: потеря сознания из-за большой перегрузки, ранение, сплошные облака… Причин много, а исход один — неуправляемый самолет быстро врежется в землю. Как это предотвратить? Мне пришла мысль сделать так, чтобы самолет, переставший чувствовать летчика, сам набирал высоту. Для этого надо его отрегулировать, чтобы он не сваливался на крыло, а сам уходил ввысь.