До этого меня словно что — то вело, но теперь отпустило, и с необычайной ясностью я понял, что делаю — один, на поляне, наедине с этим странным существом, которое я сам только что освободил.

Ах, я дурак, — он же сейчас кинется на меня. И никто, никто не придет мне на помощь!

Он вновь зашевелился. Одно гибкое движение — такое стремительное, что, не следи я за ним во все глаза, я бы его не уловил, — и веревки соскользнули с избитого, изуродованного тела.

Еще на какой — то миг он неподвижно застыл у столба — потом отделился от него, соскочил с помоста и стремительно двинулся к зарослям. Он так и не обернулся в мою сторону, думаю, это было к лучшему — такого я бы уже не выдержал. Он просто смотрел прямо перед собой слепыми, мутными глазами, и все двигался, двигался.

Кусты за ним выпрямились и сомкнулись, а я все глядел ему вслед. Во рту у меня пересохло, сердце колотилось где — то под горлом. Спазмы скрутили меня — я еле успел отбежать от помоста, и меня вырвало. Я трясся, пытаясь справиться с подступившей судорогой — как всегда во время припадка очертания мира стали излишне четкими и даже мутный свет, лившийся с неба, нестерпимо резал глаза. Наконец, мне удалось справиться с собой, я встал, и, пошатываясь, огляделся. Поляна была пуста.

Раздался резкий щелчок — я отскочил, но это была просто хрустнувшая под ногой ветка. На изломе она была странно белесая — мне не нужно было наклоняться, чтобы сообразить, что я наступил на обгоревшую человеческую кость.

Обратный путь казался легче — светало. Я вздрагивал от каждого шороха, ежеминутно ожидая услышать возбужденные голоса и увидеть багровый отблеск факелов, движущихся мне навстречу, но вокруг все было тихо. Небо дышало покоем, точно свод молельного дома, и я беспрепятственно добрался до летней стоянки, никого не встретив по дороге.

Прислонившись к бревенчатой стене ближайшего амбара, я некоторое время неподвижно сидел, всем телом ощущая теплоту и надежность дерева. Потом встал, добрел до кадушки с водой и выпил целый ковш — на деле, больше вылил на себя, так у меня тряслись руки. Вода стекала мне за ворот, и я содрогнулся от ее холодного прикосновения. Потом огляделся. Амбар расположился на холме и мне было хорошо видно, что делается внизу, в долине.

Они вышли в лес с рассветом и их было много.

От постройки к постройке медленно перемещались огни — они собирались в тоненькие сверкающие ручьи, которые стекались в полноводную реку и эта река потекла вниз, по направлению к горловине, вспучиваясь, перевалила через нее и хлынула к лесу. Я глядел, как она преодолевает перевал, и представил себе, как вскоре там, внизу она разобьется на сотни отдельных огней, и как они начнут метаться между темными стволами деревьев в поисках беглеца. Я знал, что они не найдут его, потому что помнил то стремительное движение, с которым он скользнул в заросли, но мне все равно было жутко — и в то же время я чувствовал странное возбуждение, словно вновь, как тогда, под звездным небом, прикоснулся к чему — то большему, чем все, что меня до сих пор окружало.

Я взобрался на плоскую крышу амбара, устроился на ней поудобнее, и поглядел вниз. Вначале все шло в точности так, как я и предполагал — огненная река потекла к священной поляне, иногда образуя внутри себя маленькие водовороты — там, где люди останавливались, чтобы перекинуться словом, или там, где они делали крюк, чтобы обогнуть какую — нибудь кочку или рытвину. Потом, на поляне они рассыпались в разные стороны — кто — то поджег хворост и к небу взвился огненный столб. В его пламени все остальные огни казались тусклыми и бесцветными — точь — в–точь как светляки на рассвете. Пламя расширялось, огненный столб раздался и превратился в сплошную стену огня, и я понял, что они подожгли заросли.

На моей памяти такое было в первый раз — лес, конечно, изначально враждебен человеку, но именно поэтому он требует вежливого обращения. Такого он не потерпит.

К тому времени, как совсем рассвело, стало видно, какая густая пелена стелется над лесом — деревья горели трудно, не желая вот так, запросто уступать власть и силу. Факелы погасли, или просто побледнели в солнечных лучах, огненная река превратилась в скопище суетливых черных фигурок — они продолжали метаться взад — вперед по священной поляне — все неохотней, все медленней, потом потекли вспять — назад, через перевал. Какое — то время я продолжал наблюдать за ними, но они вдруг расплылись, сделались колючими и сухими, смотреть на них было больно — я понял, что все — таки засыпаю и закрыл глаза, не в силах справиться с этим нестерпимым жжением под веками. Очнулся я, когда солнце было уже высоко и я заметил, какое густое сизое марево висит над потемневшим, обугленным лесом. Долина вроде бы возвращалась к своей обычной жизни — я видел, как поднимается дымок над очагами, как извивается, продвигаясь к источнику, пестрая змейка — женщины шли за водой.

Я спрыгнул с плоской крыши и направился вниз, в долину. По дороге я растерянно размышлял над случившимся — странное оцепенение, сковавшее все чувства, наконец, прошло, но я так и не мог понять, почему и зачем я натворил вчера столько бед, как я ухитрился стать преступником — ведь я же этого не хотел! До сих пор я не задумывался и о природе странного создания, выказавшего такую нечеловеческую жизнеспособность — оборотень он и есть оборотень.

Кого, собственно, я выпустил? Почему он скитался в такой непосредственной близости от общины — раньше на моей памяти такого не случалось никогда. И, наконец, почему я сделал то, что сделал?

Я как бы откупался за Тима — жизнь за жизнь, но ведь я спасал не человека!

Я брел, куда глаза глядят, и натолкнулся на Катерину. Она выглядела встревоженной и осунувшейся, и я впервые осознал, что она и впрямь глубокая старуха. Но отпечаток властности лежал на ней, точно несмываемое клеймо — она мрачно поглядела на меня так, что у меня душа ушла в пятки.

— Где ты ходишь? — спросила она, — святой отец вчера тебя искал.

— Я ночевал на крыше амбара, Катерина.

— Мне не нравится, что ты все время шляешься один, Люк, — заметила она, — ты наживешь себе неприятности. Оборотня видел?

Я уныло кивнул.

— Им только бы носиться по лесам с факелами, — недовольно сказала она, — все дела побоку, овец никто до сих пор на пастбище не выгнал… лишь бы собираться в кучу, орать и руками размахивать, на это они способны. Ступай, займись овцами. Я постараюсь прислать тебе кого — нибудь в помощь — если найду кого нибудь, у кого сохранились хоть остатки соображения. И поосторожней. Слышал, что Тим пропал?

Я неловко кивнул.

— Мне Матвей вчера говорил.

— Они собираются в горы. На розыски. Да еще почему — то думают, что отыщут поселение оборотней и, наконец, расправятся с ними, — она покачала головой. — И я не могу их удержать.

— А… отец Лазарь?

— Он говорит — это священный гнев. А раз так — Господь уготовит жертву.

В ее голосе проскользнула странная нотка — то ли насмешки, то ли осуждения.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Им этого не понять, — сказала она наконец, — но я пожила на этом свете и знаю только одну вещь, которая наверняка священна. Это домашний очаг, вот так — то. Больше ничего нет. И если они все лето будут носиться по горам как оглашенные, никому это этого лучше не станет. Ладно, шевелись, овец нужно напоить и выгнать на пастбище, пока жары нет.

Я все еще мялся.

— Боишься оборотней? — спросила Катерина.

— Ну, так…

— Ну и дурак. Точь в точь, как эти… Если человек услышит Голос, его никакие запоры не удержат. А если не услышит, на что он оборотням, а, дурень?

Добравшись до загона, я распахнул ворота — овцы тесной грудой ринулись к выходу. Мне пришлось порядком повозиться, пока я не завернул стадо в узкую котловину между двумя долинами, но потом все пошло как по маслу.

Я побоялся подняться на самый верх — к той расселине и устроился пониже, в небольшой лощине между двумя отрогами. Здесь бил небольшой родник, и трава была густая и пышная — овцы бродили поодаль, а мне оставалось только лениво наблюдать за ними и вздрагивать при каждом шорохе. Вот сейчас трава бесшумно раздвинется и выйдет Тим — явно мертвый, с пустыми мутными глазами…