Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ

ПОМНИ НАС, ВРЕМЯ!

Фантастический рассказ

Я смотрю в зеркало пристально и отстраненно, словно на постороннего человека, сущность которого хочу, но не могу распознать.

Рубленые черты лица, холодные серо-стальные глаза, смуглая кожа, русые волосы с едва заметными седыми прядями, высокий лоб - над переносицей две глубокие вертикальные складки-зарубки. Что еще... Плотно сжатые губы, развитая челюсть, римский нос. Супермен! Но мне-то известно, каков я есть... Впрочем, известно ли?

И смельчак, и трус заранее знают, как поступят в экстремальной ситуации: один бросится в огонь, другой убежит. А что сделаю я? Про меня не скажешь: "смельчак" или "трус". Но я и не серединка на половинку. В отчаяннейшем положении могу совершить поступок столь же отчаянный. А могу стушеваться перед козявкой. Словом, никогда не в состоянии предугадать, как буду действовать.

Мне довелось прыгать с Луны на Землю. Это о чем-нибудь говорит? Щелчок стартовой катапульты, тебя выстреливает вверх или вниз - разница весьма условная, потому что понятия "верх" и "низ" в такой ситуации теряют смысл. Тотчас срабатывает ракетный ранец: получаешь еще один хороший пинок в спину. И вот уже падаешь, кувыркаясь, а в поле зрения, на черном, усыпанном блестками небе то появляется, то исчезает серебряный диск Земли.

Надоест кувыркаться - включишь стабилизатор устойчивости, распахнешь руки, будто хочешь обнять Землю, и продолжаешь падать, немыслимо долго, наслаждаясь гордым одиночеством перед лицом Вселенной. И не уловить мгновения, когда сквозь серебряную маску далекого божества проступят акварельные цвета океанов и материков.

Серия тормозных импульсов, упругое сопротивление воздуха. А Земля как готовая принять каплю чаша... Минута, и ладони ракет мягко опускают тебя наземь...

Согласитесь, такой прыжок требует мужества. Но не спешите делать выводы: с двадцатипятиметровой парашютной вышки я так и не смог прыгнуть!

Эту вышку соорудили в одном из московских парков по чертежам двухвековой давности. Тривиальная механика - трос с противовесом, имитация купола...

Подошел я к краю площадки, глянул под ноги - все поплыло. Вцепился в перила - не только ступить вниз, пальцы разжать не в силах! С каким же презрением смотрели на меня дети, прыгавшие с проклятущей вышки!

Да, я не могу разобраться в своей психике. Особенно после возвращения. А сегодня мне стукнуло сорок. Полжизни позади... И я сказал себе: хватит! Пойду к Грему:

- Я решил. Действуй!

- Ну и ладно, - буркнет Грем, по привычке тронув дужку очков.

Пробурчит, и что есть силы хлопнет меня по плечу, изображая оптимизм. Мол, все будет хорошо, старина, дыши носом и поглубже, а то вон какой серый, и пальцы дрожат.

А у самого, - уверен, - будут дрожать еще сильнее. Только не проявит он этой дрожи. Еще в седьмом классе, когда мы с ним угнали со школьного космодрома учебную капсулу, и понесло нас вместо Луны то ли в Сахару, то ли на Северный полюс, а потом сидели мы в песках или во льдах, и трясло нас от жары либо от холода, - не все ли равно! - вот тогда я и понял, что выдержка у Грема фантастическая. Я реву, а он, знай, чешет за ухом и приговаривает:

- Дыши носом, старина! Найдут нас, никуда не денутся!

Как всегда, Грем оказался прав. Нашли, да и не теряли: вели от взлета до посадки. Оттого и не попали мы тогда на Луну. Иногда мне кажется, что Грем с самого начала догадывался об этом.

После школы мы оба закончили факультет марсеологов и марш-марш в экспедицию.

Когда-то профессия полярника была в ореоле романтики. Сейчас она одна из самых прозаических. Арктика и Антарктика изучены вдоль и поперек, буквально нашпигованы техникой, обихожены. Здесь вас и обогреют, и обласкают, среди льдов на пуховой перинке будете нежиться.

А Марс... Теперь к нему перешел романтический ореол - надолго ли? А если серьезно, то условия там не из легких. Даже на экваторе температура около нуля по Цельсию, а воздух еще градусов на двадцать холоднее.

Я сказал "воздух", на самом же деле это практически один углекислый газ. Такова была наша среда обитания...

Легкий гермоскафандр - атмосферное давление на Марсе в сто шестьдесят раз меньше, чем на Земле. Но, честное слово, об этом забываешь. Топаешь себе, благо сила тяжести - четыре десятых земной, а в шлеме приятно так шипит, и на лице ветерок. И весь ты словно в теплом облаке токопроводящая ткань скафандра обогревает тело, преобразуя в тепло энергию махонькой - с ладонь - атомной электростанции. И дышится легко, и не надо думать о запасе кислорода - нет за спиной тяжелых баллонов, атомная энергия сжимает и разлагает углекислый газ, образуя дыхательную смесь, ароматную как кислородный коктейль на целебных травах...

Мы обследовали Олимпийские снега - обширный вулканический район, потом перебазировались на плато Двадцатого века - ровную, точно столешница, площадку величиной с Байкал.

Марсианские сутки лишь на полчаса с небольшим длиннее земных. Ночи безлунные. И это не просто каламбур: Луны-то, естественно, нет. Безлунные - значит, темные. Спутники Марса Фобос и Деймос слишком малы, чтобы по-лунному светить отраженным сиянием далекого Солнца.

Однажды поздно вечером, когда я на сон грядущий зондировал ионосферу, в контрольных акустронах послышался мелодичный звук, как будто печально провибрировала струна виолончели. Еще один такой же звук сорвался и затих мученическим стоном. Я вдруг почувствовал необъяснимую тревогу. С каждой минутой во мне крепла уверенность, что поблизости с кем-то произошла беда. Вот он пробует подать сигнал бедствия, но уже иссякли силы...

Мы были наперечет. И все находились на базе. Правда, работали еще три экспедиционные группы: одна в ущелье Копрат на пятикилометровой глубине, другая между Элладой и Киммерийским морем, третья в заливе Меридиана. Но не поднимать же переполох на весь Марс, тем более, что при разделявших нас расстояниях никто из тех марсеологов не мог, заблудившись, добрести сюда.

Я взывал к рассудку, и тот убеждал в абсурдности моей тревоги. Но сердце подталкивало: "Иди, иди! Может, в тебе чей-то последний шанс..."

Тогда я позвал Грема.

- Ну и воображение у вас, маэстро! - сказал он. - Это, старина, от мнительности. От нее все, понимаешь?

Я молча начал натягивать скафандр. Грем почесал за ухом (была у него такая привычка, еще в школе его прозвали Чесунчиком) и, не говоря больше ни слова, последовал моему примеру.

Через десять минут мы уже удалялись от базы. Шли, куда глаза глядят. Потому что в моей затее не было осмысленности. Меня вела какая-то неподвластная рассудку лихорадочная сила.

Обычно мы избегали выходить ночью. Не из-за опасности - на Марсе нет высокоорганизованных форм жизни, а следовательно, и хищников, которые могли бы напасть на нас. Просто в ночном хождении до сих пор не возникало необходимости, а удовольствия оно не доставляло.

...Перед нами простиралась однообразная равнина, казалось, отутюженная дорожным катком. Фонари, которыми мы старались не слепить друг друга, вырывали в пространстве туннель. За ним пряталась чернота...

Мы шли час, второй, третий по этому эфемерному туннелю, наглухо смыкавшемуся позади нас. И вдруг я увидел необычное строение. Его верхние этажи терялись в небе. Я различал лишь основание гигантской призмы с многочисленными входами, вернее, лазами, - такими представлялись они на расстоянии.

- Видишь? - спросил я хриплым шепотом.

- Ничего нет, - отозвался Грем. - У тебя галлюцинация...

Я непроизвольно взмахнул фонарем, и он умолк, заслонив рукою глаза. Но я успел заметить через стекло шлема, что лицо у него белое.

Через десяток шагов призма смазалась, растворилась, словно кто-то смыл ее изображение...

Под утро мы возвратились на базу усталые и опустошенные. Во всяком случае, я испытывал всеподавляющую опустошенность, когда не хочется ни говорить, ни даже шевелить пальцами. А как Грем - не знаю. Он молчал.