Ровнин только приподнялся ненадолго, чтобы заметить, положила ли Лиза сейчас письма в ячейку «к», и увидел, что там оказалось теперь еще два письма: Красиной и Кульчицкой. Вернувшись с занятий, обе, Красина и Кульчицкая, взяли письма. При этом письмо Каныгиной оба раза было передвинуто: Кульчицкая переставила его к другой стенке, а Красина, мельком посмотрев, положила голубой конверт плашмя, вверх адресом. Пришла Ганна, и Ровнин увидел, как она сразу же наткнулась на голубой конверт на имя Каныгиной. Про себя он отметил, что на этот раз Ганна действует почти идеально. Будто мельком осмотрев стеллаж, она подошла к столу, улыбнулась и, легко тронув аппарат, сказала:

— Здравствуй еще раз.

Хорошо, что она задержалась. Где же с ней переговорить? Переговорить надо так, чтобы их никто не слышал и в то же время не терять контроль над ящиком. Где же? В переулке? Пожалуй. Перед дверью в общежитие — это самое удобное.

— Ганна, ты как насчет выйти на улицу?

Улыбнулась. Молодец, просто молодец девочка! Пожалуй, всю работу с ней он проводил не зря. Они вышли в переулок и остановились у двери. На Ганне ее излюбленный цветастый сарафан; волосы чуть собраны и перевязаны голубой лентой. А глаза потемнели.

— Андрей, в ячейке «к» лежит письмо какой-то Каныгиной. Ты видел?

Что там ни говори, а девушка она что надо. Жаль только, совсем, ну просто совсем напрочь не в его стиле. А ведь наверняка есть люди, которым нравятся именно такие. Вот такие, статно-тяжелые, с бархатным взглядом. Но не ему. С такой, как Ганна, приятно стоять рядом, и все.

— Ганочка, может быть, ты все-таки знаешь какую-нибудь Каныгину? Может, такая училась здесь раньше?

— Да нет вроде. Я здесь четыре года и никогда о такой не слышала.

Проверить пищевой институт? Или этой же ночью вскрыть письма и сразу узнать, что в нем: ожидаемое или пустышка? Они вернулись в общежитие, и, только глянув на стеллаж, Ровнин увидел, что письма Каныгиной Алле в ячейке нет, а главное, никого нет и за столом дежурной.

Сначала он обругал себя. Ведь он должен был помнить, что в общежитии есть окна первого этажа, в которые можно самым обычным образом влезть. Нет. Влезать из-за письма в окно — для этого надо быть просто кретином. Кто же вошел в общежитие, пока они стояли в переулке? Кажется, три девушки. Да, точно, три девушки. Галя Попова, маленькая первокурсница из третьей комнаты, и чуть позже вошли Аня Стецко и Лида Бекряева, обе из восьмой комнаты. Нет, он все-таки приличный лопух и запросто может сейчас влипнуть. Письмо вполне мог взять кто-то не из этих трех, и тогда в поисках голубого конверта придется перелопачивать все комнаты. А это уже не легкое облачко, а целый ураган.

— Смотри, Андрей, письма нет. Ты видишь? — сказала Ганка.

— Вот что, Ганочка. Пока мы были на улице, сюда вошли трое — Попова, Стецко и Бекряева. Так вот, ты осторожно спроси у каждой из них, не брала ли она письмо. Только осторожно, мимоходом.

— Все ясно.

Ганна ушла. Да, она-то молодцом. А он последний лопух, самый что ни на есть последний. Отлучился, называется, не теряя контроля. Теперь вот спрашивай все общежитие. Он ждал минут десять; наконец, услышав, как идет Ганна, вышел вместе о ней в прихожую.

— Попова, — Ганна вздохнула. — Письмо взяла Попова.

Галя Попова. Тихоня. Тише воды, ниже травы. Страшное облегчение, буквально гора с плеч.

— Ты с ней поговорила?

— Это письмо для ее сестры, так она говорит. Сестра ее со своим мужем хочет расходиться, а сейчас встречается с одним мальчиком. Он здесь живет, южинский. А сестра под Южинском, в Сергиевке. Ну вот, этот мальчик ей сюда и написал из-за мужа.

Все точно. Все по делу, и обратный адрес «до востребования».

— Это что, ее родная сестра?

— Да, родная. А муж — Каныгин. И знаешь что, Андрей? Если мое мнение тебя интересует, мне кажется, Галя не наврала.

Да, скорей всего эта самая Галя Попова не наврала. Он ее хорошо знает. Тихий мышонок с первого курса. В таком случае можно сказать одно: первую пустышку он прошел, и прошел сравнительно легко.

Вечером он позвонил Семенцову и сказал, что авария была совсем легкой, легче даже, чем он думал.

Через несколько дней, придя с работы, он сидел дома и читал книгу — как вдруг позвонили в дверь. Ровнин встал, неслышно подошел, посмотрел в глазок и увидел, что за дверью стоит Ганна. «Что-то случилось», — подумал он. Открыл дверь — лицо Ганны показалось ему сейчас странно отчужденным, невидящим. Ровнин пропустил ее в квартиру.

— Что случилось? Ну? Что ты молчишь?

И вдруг, глядя на нее, он понял: абсолютно ничего не случилось. Черт, вот так номер, подумал Ровнин. Абсолютно ничего не случилось, просто она пришла к нему; пришла, чтобы его увидеть. И что сейчас с ней делать — непонятно.

— Ганна, я спрашиваю, что случилось?

— Ничего. — Она отвернулась. Глупо. Просто по-идиотски глупо. Значит, и звонила все это время она. Что делать? Не бить же ее и не ругать — она и без этого сейчас заплачет. Пятьсот процентов, заплачет: щеки подтянулись, глаза сузились. Ну уж нет! Прежде всего он должен не дать ей заплакать. На секунду Ровнин ощутил злость на самого себя, на то, что он сам, конечно же, сам довел до всего этого. Но как она узнала адрес? Скорей всего по телефону. Он тоже хорош, лапоть, тюфяк, не прочувствовал момент. Нет, сейчас прежде всего надо не дать ей заплакать. А потом уже придумать что-то, чтобы не оставаться с ней вдвоем в квартире; ни в коем случае не оставаться Он заставил ее повернуться.

— Ганочка, посмотри на меня. Ты что?

Она смотрела на него, будто уходя, прячась от его взгляда. Все сейчас глупо, и глупо выяснять, откуда она узнала адрес. Звонила, конечно, она, даже и спрашивать не нужно. Он же кретин: так бездарно довести до всего этого.

— Ну хорошо. Пройдем хотя бы в комнату.

— Нет. — Она замотала головой. — Нет, Андрей. Я не пойду.

Уголки губ у нее по-прежнему дрожат. Чтобы скрыть это, она все время отворачивается. Что же ему делать с уголками губ? И с глазами — в них у нее просто слезы стоят.

— Мы что, так и останемся здесь, в прихожей? Ганна?

— Н-не знаю.

Надо предупредить ее, не дать зареветь. Она вдруг жалко сморщилась, обняла его. Закусила губу, прижалась щекой к плечу. Самое неприятное во всем этом, что он похож на отъявленного мерзавца, на ярко выраженного подлеца, заманившего девушку. А она сейчас выглядит просто жалко, беспомощно, по-детски.

— Только не плакать. Пожалуйста. Слышишь, Ганна, пожалуйста, не плакать. Ну?

— Я н-не плачу. — Она совсем уже немыслимо сморщилась. — Н-не п-п-плачу… Не п-плачу, Андрей… П-прости, пожалуйста… Я знаю, что все это глупо… — Видно было, как она кусает губы. — Глупо, все это страшно глупо… Но я… Я… п-просто не смогла больше… П-пойми, н-не смогла… Я хотела тебя увидеть… Понимаешь, просто увидеть… И все… Н-ничего больше…

Вдруг он подумал: может быть, пойти с ней куда-нибудь? Пойти, и все? Тихо, мирно посидеть?

— Ганусик, Ганночка, ты мне вот что объясни: у вас тут есть место, где можно посидеть?

Она подняла на него глаза. Легкий прокол. Увы, Ровнин, но это так: ты допустил сейчас легкий прокол, потому что для всех и для Ганны ты южинский. Вылезай как хочешь.

— Ну какое-нибудь кафе? Бар? Понимаешь, я давно не был в Южинске. Здесь все прилично изменилось.

Она, все так же не глядя на него, мелко облизала губы. Да, выглядит она сейчас совсем ребенком.

— Ты хочешь пойти туда потому, что я пришла к тебе? Да?

Она все чувствует, абсолютно все, не обманешь.

— Самый лучший бар у нас тут, в центре. На Большой Садовой. Называется «Молодежный». Там вообще-то хорошо.

В центре, на Большой Садовой. Нет, это его не устраивает.

— А еще какие есть?

Она криво усмехнулась. Теперь он уже знал эту ее усмешку: одним углом рта, одной стороной лица.

— Ты что, Андрей… Ты что, в самом деле хочешь со мной куда-то пойти? Ты не шутишь?