Примерно так выглядела всего одна, отнюдь не самая главная, строка расчета. Но даже на этом уровне возникали самые неожиданные проблемы. Как-то: следует или нет учитывать активность Солнца в час «икс»? Ведь активность Солнца, как это было установлено (не отделом расчета, конечно, и даже не суммой нескольких соседних отделов), влияет на психофизиологическое состояние людей, а характер такого состояния — фактор немаловажный.

Когда Дина Ланн после всех проверок и оформлений впервые прикоснулась к металлической пластинке на двери и впервые попала в «ангар» (так служащие именовали между собой помещение), ей вспомнились и «Сезам, откройся!», и пещера Аладдина. Сердце ее сладко дрогнуло, но длилось это, понятно, всего мгновение.

Дальше начались будни. Работа оказалась не хуже любой другой, зато платили несравненно лучше. Вокруг было много приятных мужчин, Ланн же… Нет, она вовсе не была легкомысленной. Но поставьте себя на ее место. Какая может быть перспектива у девушки, достаточно миловидной, умеренно любящей кино, бар, танцы и прочие развлечения, усердной, но не блещущей особыми талантами, засыпающей над книгой чуть более серьезной, чем «Неустрашимый Билл»? Какая? Хорошо выйти замуж. Что значит «хорошо»? Ну, чтобы была любовь и были деньги, и чтобы жилось получше, в своем домике, своей семьей.

Ланн приблизилась тем временем к столу, где, уткнувшись в бумаги, сидел белобрысый, лет двадцати пяти, джентльмен с удивленно поднятой левой бровью. И по мере того, как она к нему подходила, вокруг для нее замирали звуки.

— Киф… — тихо позвала она.

Джентльмен встрепенулся, левая бровь его переломилась, лицо полыхнуло румянцем, и на душе у Дины Ланн вдруг стало тревожно и радостно.

Любовь? Здесь?! А почему бы и нет? Пробивается же травинка среди асфальта!

Накануне оба поссорились, банально, нелепо: на вечеринке кто-то стал ухаживать за Ланн, она принялась кокетничать, что вызвало у Кифа Бакеро черную ярость, ну, они и сказали друг другу лишнюю пару слов. Это событие не помешало Кифу с блеском завершить один расчетик, а Дине Ланн мимолетно улыбнуться комиссару Гарду в двух шагах от «ангара», хотя делать этого ей не следовало, и ее счастье, что в этот момент ее не видели чужие глаза, а то немедленно пошел бы наверх рапорт, начались бы объяснения и проверки, и кто знает, не завершилась бы после этого карьера девушки, а вместе с ней, как говорится, и вся любовь? Но словно что-то кольнуло в сердце Ланн, когда она сегодня увидела издали Кифа, а Киф, подняв глаза на смущенную девушку, внезапно понял, каким он был на той вечеринке дураком. Смешно, конечно, в наш электронный век верить в Амура с его примитивной стрелой, но что делать, если одна случайная, внешне ничем не примечательная минута может решить судьбу двоих?! Для Дины и Кифа эта минута была подобна удару молнии, меж тем в «ангаре» все катилось своим чередом, и сам короткий разговор молодых людей у стола потонул в гуле реплик:

— Где расчет минимизации президента?

— Опять тупиковая вилка!

— Не задерживайте макс-вариант обратной игры!

Вы, должно быть, и без слов догадываетесь, о чем говорят одними глазами влюбленные, а вот реплики служащих поставили вас, вероятно, в тупик. Ничего удивительного. Здесь, в «ангаре», по ходу работы имели дело не с живыми людьми, их амбициями и поступками, а с символами, которые выражали все это. А как иначе? Прежде чем возникнет «сценарий», где будут даны все мыслимые варианты осложнений, описаны все представимые контршаги противника и наилучшие ответы на них, задолго до того, как все это будет сделано и отпечатано, люди и машины создадут математическую модель того, что должно произойти в жизни.

И эта модель будет проигрываться так и эдак бессчетное число раз, и будут вноситься бессчетные поправки, уточнения, дополнения, выводиться различные коэффициенты, и «блок аналогов» прогонит модель через сверку с уже осуществленными событиями того же типа, и «блок контроля» все это проконтролирует, и много чего еще произойдет. И пусть какой-нибудь излишне образованный сотрудник с гипертрофированным скепсисом на каком-то этапе даже прошепчет: «Уф, как мне надоела эта работа, не приносящая ни уму, ни сердцу ни минуты удовлетворения, не требующая от меня не только азарта и вдохновения, но даже элементарного желания сделать что-то лучше и качественнее!» — все это не имеет никакого значения, о чем свидетельствует опыт предыдущих расчетов. Их не могла омрачить неудача, потому что наука, увы, не всесильна, но не пользоваться ею — значит, уж точно сесть в лужу.

Одним из главных факторов, который выверялся особо тщательно, потому что, как правило, именно он приводил к срыву, был, как тут выражались, «фактор народа».

Это опасение, кстати, владело и заказчиком, именно оно диктовало требование кончать все быстро, внутренними силами, поскольку любая задержка, как это бывало неоднократно, позволяла выйти на сцену народным массам. Просчитывалось, конечно, не столько поведение народа как такового и уж конечно не поведение «случайного человека с улицы», а реакция тех или иных классов и общественных групп. Ирония заключалась в том, что расчет этот производился на основе марксистской, а не какой-нибудь другой идеологии, потому что опыт показал, что эта теория научная, следовательно, ею и надо пользоваться как средством анализа, а зачем и ради чего она создана — это уж дело десятое.

Стоит отметить, что среди всех многочисленных сотрудников не было ни одного, кто бы мыслил дальше своей конкретной задачи, знал бы весь процесс в совокупности и в деталях, не говоря уже о его философском осмыслении. Нет, самый дух философии отсюда был изгнан, и хотя тут пользовались философией, но только как инструментом. Четкой специализации требовал сам характер работы — не осмысляет же отдельная клетка мозга саму мысль, которую она же и вырабатывает!

И это был единственно возможный стиль работы; человек, думающий и действующий иначе, вылетел бы из «сценарного отдела» немедленно — кому нужен автомобиль, решающий, правильно или нет водитель повернул руль, и поступающий соответственно своему выводу? Да что там! Думающий или скорее задумывающийся человек и не мог попасть в это святая святых государственной машины! По этой причине и можно было спокойно закладывать в мозг людей необходимые фрагменты какой угодно теории: они учитывали их так же эффективно, бесстрастно и толково, как любовные отлучки президента из дворца — ведь и то и другое было символом, нужным для построения математической модели события.

Час спустя после мимолетного и столь важного для Дины Ланн и Кифа Бакеро свидания работа над очередным «сценарием» была как раз закончена, выверена до последней запятой и «подана наверх». Если вы думаете, что непредусмотренная регламентом вспышка чувств этих двоих как-то отразилась на результате, внесла в «сценарий» погрешность, которая хоть на йоту изменила запрограммированную последовательность событий, то вы жестоко ошибаетесь. Ничего этого не было и, добавим, быть не могло. Любой сотрудник мог ошибиться, оказаться рассеянным, любая машина способна была дать сбой, — все это заранее учитывалось системой контроля и перепроверки и влияло на ход дела не более, чем травинка среди шпал на бег локомотива.

Представленный на утверждение «сценарий» не содержал никакой неточности.

Наконец пришло время сказать, что вышеописанное не столь далеко отстоит, как это может показаться на первый взгляд, от волнующего нас события: убийства на улице Возрождения. Более того, мы как никогда близко подошли к человеку — или, точнее выразиться, к людям, заставившим Гарда метаться в поисках неизвестно чего. Однако не грех и добавить, что жизнь есть жизнь, и наивен тот, кто думает, что она подчиняется даже компьютером выверенным схемам…

Когда в чем-то, даже в мелочах, Гарда подлавливала неудача, он знал: все, надо бросать якорь, потому что неудачи теперь навалятся со всех сторон, могут искрошить в щепки и утопить даже на мелководье. Уж лучше уйти в какую-нибудь тихую бухту и переждать, пересидеть, как моряки пережидают бури, — риск смертельно опасен. А потом, когда черная полоса жизни, подчиняясь каким-то высшим законам, сама уступит место полосе светлой, поднимай паруса и двигайся дальше.