Однако ничего этого Дорон не знал, потому что всецело доверял расчетчикам, потому что его внимание было сосредоточено на вещах куда более важных, и еще потому, наконец, что охватить всю громаду плана во всех его деталях и в короткий срок не мог ни один человек в мире, даже генерал Дорон.

— Действительно, к чему тут галстук и гвоздика? — подал голос Крафт, в котором неожиданно пробудился чисто человеческий интерес. Ведь галстук и гвоздика были вещами понятными, в отличие от всех прочих машинных тонкостей, доступных лишь специалистам-очкарикам.

— Учет специфики аборигенов… — туманно и близко к истине объяснил Дорон, уже понимая, что галстуком и гвоздикой придется пожертвовать. Глупо, конечно, это на какие-то доли процента ухудшает план, но что поделаешь. — Эту деталь можно снова пропустить через машины, — добавил он, впрочем выкидывая свой козырь без всякой уверенности, что он подействует.

— Нет уж, позвольте! — развел руками Воннел. — Мы как-нибудь без машин можем разобраться в гвоздиках и галстуках! — И поглядел на Крафта, ища у него поддержки.

Крафт одобрительно кивнул Воннелу, вновь уравновешивая его с Дороном перед лицом своих миллиардов.

В этот момент в кабинет бесшумной походкой вошел секретарь генерала Дитрих — единственный человек, которому разрешалось в экстренных случаях без предварительного разрешения появляться в кабинете шефа в любое время дня и ночи, при любых совещаниях и делах. Дитрих для всех присутствующих был, как воздух, невидим, пуст и прозрачен, нематериален, причем именно по той причине, что он не был пустым: генерал Дорон твердо знал, что на Дитриха он может положиться как на самого себя, Дитрих был могилой в истинном смысле этого слова, ибо все, что проникало в него, оставалось в нем, как в склепе, не подлежащем вскрытию.

Итак, Дитрих вошел, неслышными шагами приблизился к генералу и молча положил ему на стол листочек блокнотной бумаги, на котором были написаны четыре слова: «В приемной комиссар Гард».

Дорон поднял вверх брови, подумал и так же молча протянул записку Воннелу. Министр прочитал и совершенно искренне пожал плечами: мол, ведомство хоть и мое, но я к визиту этого несносного Гарда отношения не имею, разбирайтесь сами. Крафт-старший при этом даже ухом не повел: повседневные дела Воннела и Дорона интересовали его так же мало, как детские слюнявчики.

— Пожалуй, на этом закончим? — сказал он, вставая. — «Сценарий», я полагаю, в принципе утвержден?

— Мне тоже лучше уйти, — произнес Воннел.

Генерал встал и по очереди пожал две руки, а если сказать точнее, то всю пятерню министра и два холеных пальца, протянутые миллиардером, за что Дорон его органически не переваривал, однако поделать с ним ничего не мог.

Дитрих, понимающий все приказания генерала без слов, проводил участников совещания до дверей и дальше, через небольшой холл до самого выхода из помещения, где они, даже не взглянув на провожатого, отдали себя в руки собственных секретарей и телохранителей. Затем, вернувшись к шефу и едва взглянув на него, Дитрих быстро написал на новом листке бумаги еще два слова: «По-видимому, Хартон». Оба листка тут же были отправлены им в горящий камин, где они вспыхнули и растаяли, словно снежинки, упавшие на горячую сковородку. Снова посмотрев на Дорона, Дитрих неслышно подошел к дверям, за которыми в приемной генерала терпеливо ждал комиссар полиции Дэвид Гард.

Решение идти напрямую к Дорону возникло у Гарда в тот самый момент, когда он увидел на площадке перед своей дверью искаженное гримасой лицо Хартона. Хартон, подумал Гард, не такой болван, чтобы лично покушаться на комиссара полиции. У него, как у человека, заправляющего делами фирмы, было предостаточно молодчиков, способных взять на себя это мокрое дело. И если работу принялся исполнять сам Хартон, можно было не сомневаться в том, что менее всего были на то его воля и желание.

В таком случае, кто двигал им, как пешкой на шахматной доске? Какой силы был человек и его организация, чтобы так рисковать управляющим фирмой? Наконец, нельзя не учитывать и того обстоятельства, что покушавшийся на комиссара должен быть самым преданным, самым верным этому имяреку, то есть человеком, которому можно было верить, даже в случае провала и захвата живым.

После некоторых размышлений Гард пришел к выводу, что ему следует напрямую идти к генералу Дорону. Дело было вовсе не в том, что подозрения комиссара конечно же в первую очередь падали на генерала, как на личность достаточно сильную и темную, к тому же возглавляющую мощнейшую организацию, деятельность которой на пять шестых была окутана таинственным мраком. Дело было в том, что у комиссара, по трезвом размышлении, другого пути не было. Уж казалось бы, чего проще. Уличай «Фирму Приключений» в применении наркотиков, бери с поличным, вытрясай из ее сотрудников душу — ан нет! Дохлое это было дело, с самого начала дохлое. И не потому даже дохлое, что должно было идти по другому отделу, шефом которого был миляга Воннел, брат министра. С этим еще как-то можно было справиться, но дальше… Наркотики? Чуял Гард, что это еще придется доказывать и доказывать, что наркотики могут оказаться — и даже скорее всего окажутся — какими-нибудь нейролептиками, галлюциногенами, или как еще их там называют, — словом, препаратами, под букву закона не подпадающими, и эксперты будут ломать копья, и поднаторелые адвокаты будут топить истину, и много воды утечет, прежде чем… А внушение и вовсе к делу не подошьешь! Но допустим, допустим: дальше что? «Подводная часть» конечно же надежно изолирована: посади хоть всех сотрудников фирмы — сядут, а ты все равно останешься с носом…

Болото, болото, трижды болото! А след был не просто горячий, теперь, после покушения Хартона, он стал обжигающим! Но, увы, ведущим все в то же болото.

Однако многолетний опыт подсказывал: если нет явных следов, ведущих к цели, если они по каким-то причинам стерлись и не сохранились, надо искусственно создать ситуацию, в результате которой непременно появятся следы новые. «Риск — благородное дело, — говорил незабвенный учитель Альфред-дав-Купер, — если на него идет благородный человек!»

Но вот незадача… Каждый раз, встречаясь с Дороном, что было, прямо скажем, не так уж часто, Гард испытывал состояние школьника, через много лет после окончания гимназии встречающегося со своим старым классным наставником. Какая-то нелепая стеснительность овладевала им, мешая легко и свободно вести беседу, шутить, смеяться или, положим, закурить в присутствии генерала, небрежно пуская кольцами дым, — короче говоря, держаться на равных и быть непринужденным. Гард, разумеется, виду не подавал, что такая странная робость закрадывается в его душу при виде Дорона, и в конце концов преодолевал себя. Однако ему всегда казалось, что от проницательного глаза генерала и от его тонкого ума не ускользает ничего, и он с первых слов разговора отдавал Дорону инициативу, а потом ему приходилось буквально вырывать ее из рук Дорона, что было нелегко и непросто.

Наконец, направляясь в этот генеральский кабинет, Гард наверняка знал, что никогда не удивит Дорона своим посещением, каким бы неожиданным оно ни было. Генерал неизменно был готов к любой беседе, словно сам ожидал ее со дня на день или с часу на час. Эта готовность тоже смущала Гарда, если не сказать — выбивала его из колеи. Гард догадывался, почему генерал всегда был «в седле»: его осведомленность в иных сугубо криминальных делах превосходила всякое вероятие, что конечно же наводило на размышления… но никак не могло считаться уликой!

Во всяком случае, и теперь не Дорон удивился приходу Гарда, а комиссару пришлось удивляться тому, что генерал ничуть не удивлен.

— Приветствую вас, господин Гард! — как всегда дружески, но без фамильярности произнес Дорон, не вставая и не протягивая руки, а всего лишь жестом указывая комиссару на кресло. — Прошу! У меня, к сожалению, не так много времени, начинайте без предисловий. Если угодно, то сразу с гибели Хартона, а если хотите — с убийства антиквара Мишеля Пикколи.