– Аварийно выпускается, – сказал Тасманов, – медленно идет.

– Слава, держи скорость!.. Слава, скорость триста.

– Двигатели больше не дают!

– Тасманов!

– Да, командир?

– Запусти второй двигатель!

– Понял, запускаю.

– Магистральный кран открой! Второй, второй, – сказал Углин.

– Двигатель не идет, командир.

– Первый запускаю, – сказал Углин.

– Слава, машина падает! Держи обороты полностью, Слава!

– Двигатели не держат… Давай форсаж, Тасманов!

– Бортинженер, форсаж обоим правым!

– Есть обоим форсаж!

– И запусти какой-нибудь двигатель, – сказал Чернорай.

– Нет, ничего! – По полосе, как по ориентиру, Лютров видел, что форсаж восстановил нужную скорость снижения. – Шасси?

– На месте, командир, – сказал Тасманов.

– Хорошо, Алексей Сергеевич, – сказал Саетгиреев. – Доворачивайте.

– Да, да… Форсаж есть?

– Да, – отозвался Тасманов.

Едва кромка полосы скрылась под самолетом, как колеса С-44 гулко зарокотали по бетону.

– Хорошо… Вот так, – говорил Лютров, – убирай форсаж, Слава. Убирай двигателя, Тасманов.

– – Понял, двигатели убрал.

– Хорошо. Парашют, Слава, парашют.

– Тормоза аварийные, – напомнил Тасманов.

– Понял. Славик, парашют.

– Есть, есть.

Все почувствовали сильный рывок выпущенных тормозных парашютов, а вслед затем услышала голос Карауша:

– Ну вот, а вы боялись…

– Проснулся, одессит… Вентиляторы, Слава, не забудь.

– Да, Да.

– Братцы, а топлива осталось семь тонн! – сказал Углин.

Спокойно, спокойно, полоса кончается, а мы еще не встали… Вон строительные машины, там люди… Тихо, тихо…

– Сейчас встанем. Все нормально, – сказал Тасманов.

Несколько раз качнувшись при включении тормозов, С-44 остановился.

– Ну вот, братцы, по-моему, ничего…

– Отлично, Алексей Сергеевич! – сказал Углин. – Айда разбираться.

Еще до того, как к огромной машине, казавшейся среди ИЛ-14, ЛИ-2 и АН-24 осой, упавшей в муравейник, подкатил оранжево-черный «газик» руководителя полетов, высокого, подвижного человека в форме, из люка в нише передней ноги самолета по спущенной Тасмановым лестнице вышли один за другим все члены экипажа. Из шести человек в коричневых кожаных костюмах только двое резко выделялись – Лютров своим ростом, как будто стеснявшим его, принуждавшим двигаться медленно и опасливо, и Углин – пугающе худой, узкогрудый человек в очках, которые непременно соскочили бы с его длинного тонкого носа, если бы на пути к стыдливо розовеющему в любую погоду кончику не оказалось удобной впадинки. Бортрадист Костя Карауш и штурман Саетгиреев выглядели одинаково стройно, в равной мере обладая той юношеской стройностью, которая ухитрялась уравнивать их в летах, хотя Карауш был почти на десять лет старше Саетгиреева. Тасманов и Чернорай казались братьями – одинаково коротконогие, с широкими литыми спинами и длинными руками, разве что Чернорай был заметно крупнее бортинженера.

Углин первым подскочил к двум спаренным двигателям на левой стороне и, ступив прямо в натекшую на бетон лужу керосина, принялся вскрывать капот двигателя.

– Что-то, по-видимому, с топливными трубами. Что-то с ними, – бормотал Углин, ловко орудуя отверткой в паре с подоспевшим Тасмановым, не замечая, что керосиновая капель сыпалась ему за шиворот.

– Ну, конечно! Смотрите!

Все шестеро, несколько потеснив любопытствующего руководителя полетов, сгрудились под провисшими створками капота, рассматривая плавно огибающую стальное тело двигателя белую трубу топливопровода. Там, куда указывала отвертка ведущего инженера, был виден сползший с места массивный, выточенный из нержавеющей стали стыковочный хомут с оборванным креплением, а в месте, где ему надлежало быть, зияла обнаженная щель, через которую за часовой полет они потеряли несколько десятков тонн керосина.

– Н-нда, – Костя Карауш причмокнул и посмотрел на Углина взглядом ведущего расследование детектива. – Насколько я понимаю в кавалерии, мы должны были сгореть, многоуважаемый Иосаф Иванович?

– Маловероятно, Костенька. При таком истечении пожар маловероятен, мощный поток, насосы работали на максимале… Я их уничтожу! – неожиданно прибавил Углин, имея в виду не насосы, а фирму, чьи двигатели стояли на С-44. – Такого пустяка не продумать.

Через час заместитель начальника аэропорта устроил экипаж в пустующей гостинице для летного состава, установил охрану самолета, вручил Лютрову подтверждение приема посланной на летную базу радиограммы о вынужденной посадке, и когда Лютров протянул ему в знак благодарности руку, он задержал ее, неожиданно объявив:

– А я вас знаю.

Лютров внимательно посмотрел на крепко подбитого жирком человека в синей форме с золотыми шевронами, силясь вырвать из картотеки памяти ничем не примечательное, улыбающееся лицо. Но тщетно. Он не мог вспомнить этого человека.

– Вот задача, – сказал Лютров, и в самом деле озадаченный тем, что плохая память может обидеть, черт возьми, хорошего человека.

А тот, как нарочно, терпеливо ждал, не стараясь опередить событие, уверенный, что вспомнить его – дело времени.

Внутренне отказавшийся от попыток вспомнить, Лютров смущенно потянул вниз бегунок застежки-«молнии» на кожаной куртке (погода стояла жаркая для начала мая), взял из одной руки в другую небольшой мягкий чемодан с брюками, бельем, плащом и несессером: привычка брать с собой про всякий случай самое необходимое на этот раз оправдала себя.

– Так и не вспомнили? – полный человек снял фуражку и провел платком по внутренней стороне околыша.

И тут в памяти Лютрова забрезжил намек; ей, как видно, не хватало вот этих вьющихся волос, впадины на низком лбу и торчащих, как две приклеенные детские ладошки, ушей. Из «картотеки» показался листок с расплывшимся портретом.

– Погодите… Мы с вами служили в училище!

– Там, – сказал человек, – вы инструктором, а я у вас в группе курсантом.

– Но вы не летаете? – спросил Лютров, изо всех сил стараясь вспомнить фамилию.

– Нет, меня вскорости списали.

– А, вот в чем дело. Поэтому-то я фамилию вашу…

– Кого, кого, а меня должны были запомнить.

«Он решил замучить меня», – подумал Лютров.

– Кого, кого… Я ж вас чуть не угробил на экзаменах. И самого себя, конечно.

– Вот вы кто! Теперь я и фамилию вашу вспомнил: Молчанов?

– Колчанов.

– Простите, Колчанов… Однако время-то идет, а? – Лютров с улыбкой оглядел фигуру бывшего курсанта.

– Да, малость отяжелел! – он весело засмеялся и не отказал себе в удовольствии похлопать Лютрова по плечу, давая понять проходящим мужчинам в такой же, как у него, форме, что этот рослый летчик-испытатель того самого аварийно посаженного, стоящего под охраной громадного самолета его приятель.

– Что, Алексей Сергеевич? Как говорятся, подобные происшествия не каждый день бывают, – предваряюще начал Колчанов, глядя на Лютрова откровенно заискивающе. – Я сейчас звякну жене, закажу пельменей, ну и всего прейскуранту, как положено по такому случаю, идет?

– Не знаю, удобно ли? Незваный гость…

– Брось! – почти закричал Колчанов, маскируя восторгом переход на «ты», а может быть, считал, что сам факт приглашения в гости давал ему право на это.

Мимоходом отметив это про себя, Лютров все-таки не мог устоять перед явной радостью бывшего курсанта да и самой неожиданности встречи.

– Честно говоря, званых-то я и не люблю, да и жена у меня… – начал Колчанов, но так и не договорил, что за жена у него. – А вот со старыми друзьями, тут уж!.. «Пусть будут «старые друзья», – решил Лютров, – никуда не денешься, вот только перед ребятами неловко – уединяться после такой оказии…»

В большом номере с половичками возле каждой из восьми кроватей за круглым столом с пустым графином лениво играли в дурака Чернорай, Саетгиреев, Тасманов и Костя Карауш. На них были все те же кожаные куртки, но вместо форменных – обычные брюки, да вместо верблюжьих свитеров – свежие сорочки. Углин сидел на кровати в голубом исподнем белье и, положив перед собой шахматы, решал задачу из какой-то старой газеты.