— Седем-ко мы, братцы, подумаем, подумаем да пригорюнимся, научить-то нас бедных, некому!

— Московского князя Ивана приложи, тоже двадцати летов без отца осталсе!

Шутка не получилась. Двое-трое расхмылились при имени Ивана, но по лицам прочих пробежала тень: «Выдержим ле?»

Подошла решительная минута. Василий Селезнев оборотился к Дмитрию Борецкому, и все посмотрели на Дмитрия. Так в старинах, что поют гусляры на пирах, в бою богатырском, герой посылает слугу своего расправиться со слабыми супротивниками, но в поединок на главного ворога выезжает сам.

Борецкий обвел очами молодые задорные лица новгородской господы: великих бояр, иных еще безбородых, детей посадничьих, тысяцких, избранных житьих, молвил негромко и значительно:

— Други! Я собрал вас вот зачем. Кто знает — знает, а прочие слушайте. Князь нам нужен, без него не обойтись. Но какой? Исстари Новгород был волен во князьях, приглашал, кого любо, а нелюбым говорил:

«Ступай, княже, мы сами по себе, а ты сам по себе». Так было?

— Так!

— Так-то так…

— Постой. Что мы видели от великих князей московских? Дмитрий Иваныч Донской, когда Тохтамышу Москву подарил, явился с ратью за серебром.

Гневен был, что наши молодые люди на Волгу ходили, татар побили-пограбили.

Не так? Василий Дмитрич вознамерился Заволочье отъять. Кабы не разбили его наши деды-прадеды на Двине, конец был бы Новугороду.

— Били-то вятичей да устюжан!

— И москвичей били в те поры, Олфим.

— Стойте, господа, пусть Борецкий скажет!

Дмитрий перемолчал говорку, вновь повел речь:

— Теперь глаза колют нам литовским митрополитом да в союзе с латинами винят! Вера, говорят, одна у нас и Москвы. А когда Витовт, католик, взметную грамоту Новугороду послал, Василий Дмитрич с ним был заодно, противу своих, православных! Добро, татары Витовта укоротили на Вороскле.

Василий Василич Темный дважды на Новгород войною ходил, черного бора требовать да окупы брать. Тоже татар братьями считал, за что и ослепили!

Двести тысяч выплатил Орде за себя, всю русскую землю запустошил! А с нас требовал княжчин? Худо ему пришлось от Юрьевичей, так все обещал отдать, что московские князья заяли волостей новгородских. А когда ваши на развод земель поехали, так не прислал своих бояр и сам ничего не отдал! А в порубежных делах новугородских чему помог? Со Свеей сами уряжались, с немцами тоже без него. А наместники княжьи куда смотрят? Только бы суд у нас отнять! Давно уже служилых князей берем из Литвы или ежели кто ушел от великого князя, как Чарторыйский да как наш Василий Василич Шуйский, те лишь и служат Новугороду! Иван сесть не успел, за то ж принялся! Владыка Иона ездил к нему, хлопотал, ничего не выхлопотал. В Литву в ту пору посылывали, как только и приутих…

Все это было уже известно, и в зубах навязло, и уже загудели нетерпеливые, но тут Борецкий возвысил голос:

— Так зачем нам московские наместники на Городце?! Казимир, король литовский, давно предлагает взять своих и оборонить нас от московского князя!

Многие знали, другие догадывались, да и собраны были те, кому можно сказать, и все-таки сказанное, наконец, впрямь, в открытую, ошеломило.

— Стой, не понял, так что, вовсе порвать с Москвой?

— Совсем?! Постой, в голове не умещаетце…

— Так вольны ли мы во князьях?!

Начался шум. Дмитрий замолк. Вместо него скоро вновь заговорил Василий:

— В пятьдесят втором году, в пятьдесят ли третьем король Казимир сам предлагал принять его наместников на Городище. Отцы наши на то не пошли.

— Страшно и Литве поддатьце!

— А не страшнее Москвы. Там все нестроения — нам на руку!

— Не знаешь ты ляхов!

— Опять, в семидесятом, восемь лет назад, сами же ездили в Литву, к королю, и Ивана Можайского звали!

— Так на чем не сошлись?

— Дак умирились в ту пору с московским князем!

— А не стоило! Иван только еще сел, сила-то не в руках была.

— Ну и нажили бы мы войну с Москвой восемь лет назад! Небось Басенок, да Стрига, да Федор Давыдович не дети и тогда были! Сам он, что ль, рати водит?

— Решайте, господа. Без вас не решится, а с вами совершится. Что постановим, то и будет!

— Католическим попам надо запретить к нам соватьце! — подал голос славенский посадник Никита Федоров.

— Обговорено уже! — отозвался Еремей Сухощек, чей голос в делах веры, как приближенного самого архиепископа, был важнее прочих.

— И церкви свои чтоб не строили!

— И это тож.

— Совсем с Русью рвать…

— Смоленщина, да Брянщина, да Киевская Украина, да Волынь, да Полоцкая земля — тоже Русь! — значительно возразил Еремей.

— Русь-то Русь, да под ляхами. Там, слышно, стали православных больно уж утеснять ноне. Как бы не ошибитьце!

— Ошибемся, сошлем литовских наместников с Городца. Воля наша.

Договор по-старому — на всей воле новгородской!

— Ну, кто присягнет? Неревляне все ли согласны? Григорий, как ты?

Тучин хмуро пожал плечами:

— Уже ведь говорили! Одним нам с Москвой не сладить. Но вот только: должны ли мы с нею слаживать?

— Опеть!

— Дак что, и лапки вверх? У тебя самого земли на Двины!

— Вот именно. По землям — надо решиться, а по разуму — не знаю…

Словом, я — «за».

— Ты, Пенков?

— И я тоже.

— А ты, Григорий Михайлович?

— Я — как мир, как все.

— Иван?

— Мы с братом заедино.

— Житьи согласны? Кто скажет?

— Ефим Ревшин!

— Говори, Ефим!

Ефим круто свел брови.

— Нас в Новом Городи до двух тысяч, в одном Неревском конци боле четырех сотен семей! За всех не скажем. То — вечу решать. Иным и страшно покажет. Однако в ляшской земли тамошние дворяна в сейме больше власти имеют, чем мы тут!

— Об этом уже толковали, Ефим!

— Толковали досыти, дотолковатьце не пришлось! Добро бы хоть сотские из наших выбирались!

— И об этом говорка была.

— Была-то была! — упрямо возразил Ефим, и прочие житьи теснее подошли к нему, подбадривая товарища. — Да толку? Феофилат Захарьин против, Овин против, Яков Короб против! Ищо не всех и назвал…

— Судная грамота изменена в вашу пользу!

— Дак ее Московской князь менял! — раздались сразу несколько голосов.

— А земли отберут?

Ефим исподлобья глядел на Селезнева.

— По землям решать, как Тучин сказал, дак и мы согласны! А только чтоб в суде наших не утесняли!

— И в Совете надоть нашим быть! — подхватил Роман Толстой.

— Про Совет погоди! — остановил его Ефим. — Может, нам и свой совет нужен, от житьих, об этом сейчас все одно не сговорим!

— Ладно, пущай плотничана про себя скажут!

Григорий Берденев, сын плотницкого тысяцкого, пожал плечами:

— Уже говорено! Присягать надоть!

— Житьи пусть говорят!

— Мы — тож!

— Мы — как Арзубьев!

— Киприян кого хошь уговорит.

— Только и про то, что Ефим молвил, помнить надоть!

— Григорий Киприяныч, ты в одно с отцом?

— Я и с Ефимом Ревшиным в одно! Ну, однако, батя с Марфой Ивановной вместях думали. А наши земли тоже на Двины.

— Что Славна скажет?

Олферий Иваныч решительно выступил вперед. У зятя Борецкого был такой же, как у родителя, Немира, задиристый норов и тот же крутой лоб, толкачом, и нос отцов, большой и горбатый.

— О чем спорим? Сто лет воюем с Москвой! Пора уразуметь, кто нам главный ворог!

Но взгляды оборотились на Своеземцева. От него, а не от Олферия, зависело сейчас, что решит Славна.

Он стоял бледный, и в голове проносилось: «Да минет меня чаша сия!»

Почему нет отца? Такого важного, уже не от мира сего, в последние годы, когда он постригся и стал иноком Варлаамом у себя, в Важском монастыре…

И все-таки близкого, родного, кого можно было спросить в трудный час! Со дня смерти отца скоро год, а все непривычно без него, и теперь, теперь!

Так он нужен в этот час, в этот миг! «Отче, просвети меня!»

— Я вместе с вами… — сказал Иван тихо, одними губами.