— Через Русу! — вмешалась вошедшая Олена.

— Через Русу вовсе не пробиться, а и пробиться, тех не догнать будет!

— Поскачете в объезд! — бросила Марфа, как о решенном. — На Вишере не задержат, оттоль к Бронничам, напрямик. К своим гонца шлю, догонят, поводных коней у меня возьмешь. Всем наказано. Волхов перейдете за Онтоном святым. Иван, на тебя надежда!

Савелков встал, сжал на миг Марфины руки, поклонился Олене, сбежал с крыльца.

Вечерело. Шел снег. Кони, готовые загодя, рвались из-под седел.

Лучших скакунов достала Марфа Борецкая. Кони храпели, били копытами в снег. Дружина ждала верхами, пряча оружие под шубами.

— Берегом! — приказал Иван, пуская рысью. Московская сторожа окликнула на выезде из города.

— В Хутынь! — крикнул Савелков, не оставливаясь. Кони перешли в скок.

Только бы переправиться через Волхово! Ниже Зверинца мужики перешли лед. Савелков окликнул. Люди были Марфины. Борецкая и тут сумела все подготовить. Всхрапывая, кони ступали на хрупкий настил, обмакивая копыта в ледяную воду. Двое искупались-таки с конями вместе, но выбрались все.

Опять тронули в скок — не застудить бы коней!

Овраги, ручьи, речки сводили с ума. У Успенья на Волотове опять путь загородили москвичи.

— Свои! — бросил Савелков.

— Каки таки свои, стой!

Ничего не отвечая, Иван пришпорил жеребца. Несколько стрел просвистело в воздухе. Пришлось взять левее. Под Ситкой вновь напоролись на московскую заставу. Иван чуть было не приказал в клинки — опомнился.

Дальше держались лесом. Мсту перешли по льду, накидав ельнику. Пока рубили, мостили — опять задержка. Уже пересаживались на поводных коней.

Начинали попадаться обозы. От встречного мужика вызнали, что москвичи проезжали уже не раз, и все в одну сторону, на Яжелбицы, а один их отряд стоит в ближнем селе. Не рискуя напасть — потом не развяжешься, — Савелков послал двух холопов в догляд. Те едва выбрались из села. Узнали все же, что отряд сторожевой и прибыл еще вчера. Поскакали дальше, наверстывая потерянное время.

Второй раз ошиблись хуже. Опять, чая обоз, налетели на сторожу. В бешеной сшибке трое полетели с седел. Москвичи, к счастью, вспятились, и савелковские, пользуясь темнотою, сумели уйти, бросив трупье и запаленных поводных коней на произвол судьбы.

Марфин гонец догнал отряд Савелкова с вестью, что Липенская застава разбита под Ямом и вся разбежалась по лесу. Иван только молча закусил губу.

Утрело. Конский скок становился короче и короче. Пришлось сделать привал. Поводив, напоили коней, покормились. Люди качались в седлах, слезая, падали в снег. Иван с трудом поднял отряд. Снова скакали. От встречных узнали, что впереди москвичи, и едут из Новагорода. Кинулись вдогоню. Обоз был уже верстах в пяти, только бы не попалась сторожа! Они нагоняли. Савелков ожог коня, вырвал саблю:

— Стой!

Хватая за повод, остановил возок. Оскакивая москвичей, торопливо хватавших оружие, ратники окружили обоз.

— Что везешь?

Сила была на стороне савелковских. Москвичи побросали копья и опустили клинки. Попоны и вервие полетело с возов. В крытом возке высадили двери — никого.

— Великого князя добро! — отвечал холуй.

Ошиблись. Вдали запоказывались конные княжеские ратники. Рубанув постромки — доле будут возиться! — савелковские умчались от греха.

Кони были измотаны вконец, храпели заполошно, поводя боками, качались под седоками. Третий раз неудача, третий раз Иван наталкивался на силу, продуманную, готовую и устроенную исподволь, не разом, не взмахом, силу, где все было заранее учтено и взвешено. Теперь ему стало ясно, что и суд и разбор жадоб — одно скоморошество, что все было решено заранее, кого и как взять, и дороги перекрыты, и сторожа собрана, и давишний обоз не с умыслом ли, не для отвода ли глаз?

Надо было во что бы то ни стало переменить коней. Марфины волостки все остались в стороне, свои тоже. Разве?.. Савелков вспомнил, что неподалеку большое владычное село. Феофил, конечно, привяжется, а, все равно теперь! Конный двор у них там — загляденье!

Налетели с ходу, разведывать было некогда. Сторожа кинулись впереймы.

— Рубить!

Один остался на земле, прочие разбежались. Стойла были пусты.

— Где кони?! — Савелков в бешенстве тряс служку.

— Угнаны великим… великим… великим князем, — повторил тот, мотаясь в руках у Ивана.

— По слову…

Иван отбросил холуя. Вскочил в седло. Это был конец. Крестьянских лошадей не соберешь враз, да и что то за кони, разве на них догонишь!

Повернули. Миновали лесок. Выскакав на угор, Иванов конь качнулся.

Оглядясь, Савелков увидел, что растерял уже половину слуг. Пьяный от усталости, он слез с седла, повалился на землю, на снег, на обдутый ветром до зени угор, грыз мох, рвал руками мерзлую бруснику и верес, стонал от ярости. Опомнился, встал. Тяжело поднялся в седло.

— В Новгород!

Тронули шагом.

Захваченные новгородские бояре, шесть бояринов великих, были привезены на Москву десятого декабря. Прочих, взятых на поруки Горошкова, Тучина, Пенкова, Селезневых и всех житьих, — Иван отпустил уже через два дня, первого декабря, после нового общегородского настойчивого посольства, в составе всей новгородской господы, старост, представителей от купечества и черных людей. Убытки, нанесенные набегом на Славкову, Никитину и бояр Полинарьиных, были вычтены из городской казны — что пошло городу — и из имущества обвиненных.

Прочих жалобщиков тихо вытеснили с Городца, предложив им позднее обратиться к суду наместника. Сослужив свою службу, они пока больше не требовались Ивану.

В торжественном чину встречи были произведены перестановки, ибо упускать причитающихся ему даров Иван отнюдь не собирался. Третий пир от Славны он сам указал, что будет пировать у Полинарьиных, беря, таким образом, Луку с Василием под свою высокую защиту (а заодно заранее обрекая братьев на необходимость передать ему львиную долю полученных по суду денег). Третий пир от Неревского конца вместо Василия Онаньина взялся устроить Яков Короб — вторично принять князя у себя же.

И начались пиры.

Шестого декабря Иван Третий пировал у князя Василия Васильевича Шуйского. Старый воин, дравшийся с москвичами еще под Русой, раненый и чудом избежавший смерти на Двине, теперь принимал и чествовал врага своего и был хлебосолен и ласков.

Следующая неделя была потрачена на то, чтобы, под нажимом великого князя, выбрать, наконец, степенным посадником вместо схваченного Онаньина Фому Андреича Курятника. Хмурый Совет господ собрался, наконец, в Грановитой палате и высказался единогласно, без особого торжества, но и без споров. Да спорить и не приходилось. Один Фома Курятник мог торжествовать, хоть и ему было не по себе.

Четырнадцатого декабря, в четверг, Иван пировал у владыки. По случаю зимнего поста блюда были все рыбные, зато каких только рыб, от снетка белозерского до устрашающих размеров севрюги — вареных, соленых, копченых, вяленых и под соусами, каких только балыков, каких кулебяк и рыбников, сопровожденных тройною монастырскою ухою, не выставил Феофил! Посуда была вся серебряная, а для Ивана Третьего — золотая, рекою лились заморские вина и разнообразные меды. Подарки последовали вдвое против прежнего.

Кроме золота и сукон, был вручен жеребец, которого нарочито провели мимо крыльца. Всхрапывающий конь на серебряных удилах выворачивал огненное яблоко глаза, едва не взвивался на дыбы — шестеро конюхов с трудом удерживали зверя. Жеребец был редкостный, двинской породы. В глазах Ивана мелькнуло удовольствие.

Двести с лишним кораблеников были вынесены на блюде и ссыпаны в кожаный мешок. Вечером Брадатый, предварительно пересчитав тяжелые нобили, записывал дар архиепископа. Прикосновение к золоту вызывало у Брадатого дрожь чувственного удовольствия в пальцах. То, что это была не его личная, а государева собственность, только придавало золоту большую ценность.