Катер покачивался с борта на борт в тридцати ярдах от них, зарывшись разбитым носом между двумя торосами. Его двигатель взревел, потом сбросил обороты, взвизгнул и заглох. Застыв в неподвижности, катер возвышался прямо перед ними, уже преображенный легким инеем в причудливый свадебный торт. Раз или два он чуть покачнулся, словно через кормовой иллюминатор кто-то пытался работать веслом или забросить на торосы «кошку».

Вентресс не отводил свое ружье от рубки. В десяти футах справа от него с автоматическим пистолетом в одной руке замер Сандерс; вторая его рука покоилась рядом с ним на земле, в ней пульсировала ее собственная кристаллическая жизнь. Они дожидались, когда свой ход сделает Торенсен. Около получаса на катере царила тишина, и только слой инея на его палубе становился все толще и толще. Скрученные спиралями гребни украсили собой поручни на палубе и бортовые иллюминаторы. Разодранный нос походил на зубастую пасть замерзшего кашалота. Пушка превратилась рядом с мостиком в средневековое огнестрельное орудие, казенную часть которого изукрасили изысканные рога и завитки.

Дневной свет угасал. Сандерс смотрел на берег справа от себя, яркие краски заметно потускнели, когда солнце утонуло на западе за деревьями.

И тут среди белых стеблей травы он увидел, как вдоль берега пробирается длинная серебристая тварь. Привалившись рядом, вглядывался в залитую тусклым светом картину и Вентресс. Они смотрели на морду-самоцвет и кривые передние лапы в кристаллической броне. Крокодил подползал медленно, украдкой, волоча свое брюхо, как издревле все рептилии. Добрых пятнадцати футов в длину, он, казалось, продвигался скорее при помощи хвоста, а не раскоряченных ног. Левая передняя лапа свисала, не касаясь земли, охваченная хрустальными доспехами. Когда он двигался, из его глазированных глаз и забитой драгоценными камнями полуоткрытой пасти сочился свет.

Рептилия замерла, словно почуяв двух схоронившихся под беседкой людей, и тут же скользнула вперед. В пяти футах от них она остановилась во второй раз, пошевелила челюстями над обломанными ее грузным телом остриями травы. Чувствуя какую-то отдаленную симпатию к этому монстру в броне из света, неспособному понять происходящие с ним превращения, Сандерс смотрел прямо в бессмысленные глаза над разинутой пастью.

Затем блеснули зубы-самоцветы, и Сандерс обнаружил, что заглядывает в ружейное дуло.

Подавившись невольным вскриком, Сандерс пригнулся и отполз на несколько футов от сваи. Когда он вновь поднял голову и выглянул наружу, пасть крокодила была открыта. Из-под верхних зубов выдвинулось ружейное дуло, оно целилось в тень за деревянной сваей; раздался выстрел.

Под рев вырвавшегося из дула ружья пламени Сандерс, положив тяжелый пистолет на шипастую поверхность своей хрустальной руки, выстрелил крокодилу в голову. Тот изогнулся, пытаясь направить ствол на Сандерса. Сквозь покрытую самоцветами шкуру доктор разглядел упирающиеся в землю человеческие локти и колени. Сандерс выстрелил еще раз, целясь теперь в грудь и живот драгоценного панциря. Одним спазматическим рывком огромное животное встало на дыбы и нависло над ним, словно расцвеченный ископаемый ящер. Потом оно повалилось на бок, выставив напоказ разошедшийся шов, протянувшийся от нижней челюсти до брюшины. Тело мулата, прикрепленное изнутри к панцирю пластырями, осталось лежать в полумраке лицом вверх, и его черную кожу озаряли отблески хрустального корабля, возвышающегося позади него, словно призрак.

Кто-то пробежал по другому берегу. Закричав, Вентресс привстал на колени и выстрелил из ружья. Раздался пронзительный вопль, и в десяти ярдах от беседки на траву повалилась забинтованная фигура Кагвы. Он тут же поднялся на ноги и, как сомнамбула, заковылял мимо дома. На мгновение упавшие на его темную кожу последние лучи уходящего дня выбелили ее почти так же, как и маленькую фигурку Вентресса. Следующая пуля угодила африканцу прямо в грудь и отбросила его тело на прибрежную траву. Он остался лежать ничком, наполовину погруженный в тень.

Сандерс ждал под беседкой, пока Вентресс перезарядит ружье. Тот торопливо обошел тела, бегло оглядел их. Несколько минут длилось молчание, потом он коснулся дулом ружья плеча Сандерса.

— Да, доктор.

Сандерс взглянул в ничего не выражающее лицо Вентресса:

— Что вы имеете в виду?

— Вам пора идти, доктор. Мы с Торенсеном теперь одни.

Когда Сандерс поднялся на ноги, не решаясь показаться на виду, Вентресс добавил:

— Торенсен поймет. Выбирайтесь из леса, Сандерс, вы еще не готовы прийти сюда.

Пока он говорил, на его костюме поблескивали наросшие на нем чешуйки драгоценных кристаллов.

Так Сандерс расстался с Вентрессом. Снаружи белоснежный корабль понемногу срастался с развороченной речной гладью. Когда он уходил по берегу, оставив у беседки три мертвых тела, одно из которых так и осталось в шкуре крокодила, Сандерс не заметил никаких следов Торенсена. У излучины реки в сотне ярдов от беседки он обернулся, но Вентресса, спрятавшегося под крыльцом, не разглядел. А выше сквозь изукрашенные глазурью окна тускло светили лампы.

В конце концов к вечеру того же дня, когда на лес опустился густеющий рубиновый свет сумерек, Сандерс выбрался на крохотную прогалину, наполненную отражающимися от деревьев низкими звуками органа. В центре поляны высилась миниатюрная церковь, стройный шпиль которой слился ажурным хрустальным узорочьем с ветвями соседних деревьев.

Подняв свою окаменевшую руку, чтобы осветить дубовые двери, Сандерс вступил в неф. Над ним, преломляясь в стеклах витражей, на алтарь изливалось ослепительное сияние. Вслушиваясь в звуки органа, Сандерс прислонился к алтарной ограде и протянул руку к усеянному рубинами и изумрудами золотому кресту. Хрустальная оболочка тут же подалась и начала растворяться, как тающий ледяной рукав. По мере испарения кристаллов из его руки щедрым фонтаном лился свет.

Обернувшись, чтобы взглянуть на доктора Сандерса, отец Бальтус продолжал играть на органе, своими тонкими пальцами извлекая из его труб неподвластную переменам музыку, которая взмывала сквозь стекла витражей к далекому, разъятому на множество частей солнцу.

Всe три следующих дня Сандерс оставался с отцом Бальтусом, пока в тканях его руки растворялись последние хрустальные шипы. Днями напролет он, стоя рядом с органом на коленях, своей скованной рукой приводил в движение ножной привод органных мехов. По мере того как растворялись кристаллы, рана вновь начала кровоточить, омывая бледные призмы его обнажившейся плоти.

В сумерки, когда солнце тысячами осколков погружалось на западе в ночь, отец Бальтус оставлял орган и выходил на паперть взглянуть на призрачные деревья. Его спокойные глаза на аскетичном лице интеллектуала, никак не вязавшиеся с нервными движениями рук, — хладнокровие его казалось сродни напускному самообладанию только-только оправившегося от приступа горячки больного, — пристально вглядывались в Сандерса, когда они ужинали, притулившись у алтаря, защищенные от бальзамирующего воздействия воздуха россыпью драгоценных камней на кресте.

Святыня эта являлась совместным даром горнодобывающих компаний, и ее простирающаяся на пять, а то и на шесть футов поперечина была обременена драгоценными камнями, как сучья хрустальных деревьев в лесу. С одного ее конца на другой тянулись вереницы изумрудов и рубинов, между которыми звездчатыми узорами сверкали более мелкие алмазы из Монт-Ройяля. Из самоцветов непрерывным потоком изливался свет, столь резкий и интенсивный, что отдельные камни, казалось, спаивались воедино — в некий крестообразный призрак.

Поначалу у Сандерса мелькнула мысль, что Бальтус счел его спасение примером вмешательства Всемогущего и чисто символически изъявил свою благодарность. Бальтус на это лишь двусмысленно улыбнулся. Почему он вернулся в церковь — Сандерсу оставалось лишь догадываться. Хрустальные шпалеры окружили ее уже со всех сторон, словно она очутилась в пасти огромного глетчера.