— Сударь, если вы пожелаете оказать нам честь своим посещением, вы, разумеется, доставите большое удовольствие и моему мужу и мне. Наш салон — единственный в Сомюре, где собираются представители крупной коммерции и представители дворянства: мы принадлежим к двум кругам общества, и они предпочитают встречаться только у нас, потому что у нас весело. Моего мужа — я с гордостью говорю это — одинаково уважают и те и другие. Таким образом, мы постараемся доставить вам развлечение в дни вашего скучного пребывания здесь. Если бы вы безвыходно сидели у господина Гранде, — боже мой, что сталось бы с вами! Дядюшка ваш — скряга и думает только о своих виноградных отводках, ваша тетушка — святоша, неспособная связать две мысли в голове, а ваша кузина — дурочка, необразованная, пошленькая, без приданого, весь свой век проводит за чинкой тряпья.

«Она очень мила, эта барынька», — заметил про себя Шарль, отвечая на жеманные заигрывания г-жи де Грассен.

— Да ты, жена, сдается мне, собираешься взять на откуп господина Гранде, — сказал со смехам грузный и рослый банкир.

На это замечание нотариус и председатель отозвались более или менее ехидными словами; но аббат взглянул на них с лукавым видом, взял понюшку табаку и, предлагая табакерку окружающим, кратко выразил их мысли:

— Кто же лучше госпожи де Грассен мог бы для господина Гранде олицетворить сомюрское радушие?

— Вот как! В каком же смысле вы это понимаете, господин аббат? — спросил г-н де Грассен.

— Я это понимаю, сударь, в смысле самом лестном для вас, для вашей супруги, для города Сомюра и для столичного гостя, — прибавил хитрый старик, оборачиваясь к Шарлю.

Не обращая, казалось, ни малейшего внимания на разговор Шарля и г-жи де Грассен, аббат Крюшо сумел угадать его смысл.

— Сударь, — обратился наконец к Шарлю Адольф, стараясь придать себе непринужденный вид, — не знаю, помните ли вы меня сколько-нибудь. Я имел удовольствие быть вашим визави на балу у барона де Нусингена, и…

— Совершенно верно, сударь, совершенно верно, — отвечал Шарль, с удивлением видя, что оказался предметом всеобщего внимания. — Это ваш сын, сударыня? — спросил он г-жу де Грассен.

Аббат ехидно взглянул на мамашу.

— Да, сударь, — ответила она.

— Так вы, очевидно, еще совсем юным были в Париже? — продолжал Шарль, обращаясь к Адольфу.

— Что поделаешь! — сказал аббат. — У нас сыновей посылают в Вавилон, как только их отнимут от груди. — Г-жа де Грассен бросила на аббата удивительно глубокий, вопрошающий взгляд. — Нужно приехать в провинцию, — сказал он, продолжая разговор, — чтобы встретить женщин тридцати лет с небольшим, так прекрасно сохранившихся, как госпожа де Грассен, у которой сыновья скоро будут лиценциатами прав. Мне кажется, я еще переживаю день, когда в бальном зале молодые люди и дамы становились на стулья, чтобы видеть, как вы танцуете, сударыня, — прибавил аббат, поворачиваясь к своему противнику в женском образе. — Право, ваш триумф как будто был только вчера…

«Ах, старый злодей! — воскликнула в душе г-жа де Грассен! — Неужто он меня разгадал?»

«Кажется, мне предстоит большой успех в Сомюре», — думал про себя Шарль, расстегивая сюртук, закладывая руку за жилет и устремляя вдаль задумчивый взор, — подражание позе, приданной Чантри[15] лорду Байрону.

Невнимание старика Гранде, или, лучше сказать, озабоченность, в какую погружало его чтение письма, не ускользнуло ни от нотариуса, ни от председателя, и они старались угадать содержание этого письма по неуловимым движениям лица хозяина, как раз ярко освещенного свечой. Винодел с трудом сохранял привычно спокойное выражение лица. Впрочем, каждый сможет себе представить нарочито спокойный вид этого человека, читая нижеследующее роковое письмо:

«Дорогой брат, вот уже скоро двадцать три года, как мы не виделись с тобой. Моя женитьба была поводом для нашего последнего свидания, после чего мы расстались, радуясь друг на друга. Конечно, я никак не мог предвидеть, что со временем ты будешь единственной опорой семьи, процветание которой ты приветствовал. Когда это письмо попадет в твои руки, меня уже не будет на свете. Я попал в безвыходное положение и не хочу пережить позор банкротства. Я до последней минуты держался на краю бездны, все еще надеясь выбраться. Приходится упасть в нее. Банкротство моего биржевого маклера и де Рогена, моего нотариуса, отняло у меня последние средства, — у меня ничего не осталось. К моему отчаянию, я должен около четырех миллионов, а могу уплатить кредиторам не более двадцати пяти процентов всей суммы долга. Мои вина лежат на складе мертвым грузом из-за сокрушительного понижения цен, которое вызвано обильным урожаем винограда прекрасного качества. Через три дня Париж скажет: „Господин Гранде был мошенник!“ Я, честный человек, буду лежать, покрытый саваном бесчестия. Я лишаю своего сына и честного имени, запятнанного мною, и состояния его матери. Бедный мальчик об этом ничего не знает. Я боготворю его. Мы нежно простились. К счастью, он и не знал, что в этом прощании излилась последняя волна жизни моей. Неужели он когда-нибудь будет проклинать меня? Брат мой, брат мой! Как ужасно проклятие детей! Они могут обжаловать наше проклятие, но их проклятие неотменно. Гранде, ты — старший, ты обязан за меня вступиться. Сделай так, чтобы у Шарля не вырвалось ни одного горького слова на моей могиле. Брат мой, если бы я писал к тебе кровью и слезами, в них не было бы столько страдания, сколько стоит мне это письмо; тогда я плакал бы, истекал кровью, я умер бы, и кончились бы мои муки. Но я страдаю без единой слезы — и вижу перед собой смерть. И вот ты теперь — отец Шарля: у него нет родных со стороны матери — ты знаешь почему. Зачем я не послушался общественных предрассудков? Зачем покорился любви? Зачем женился на побочной дочери большого барина? У Шарля нет больше семьи. О мой несчастный сын! Мой сын!

Слушай, Гранде, я взываю к тебе не с мольбой за себя, — и возможно, ты не столь богат, чтобы выдержать залог в три миллиона, — но я молю за сына. Знай, брат, я с мольбой простираю к тебе руки. Гранде, умирая, я вверяю тебе Шарля. Я уверен, что ты заменишь ему отца, и без душевной боли смотрю на пистолеты. Шарль очень любил меня; я был к нему добр, никогда не огорчал его. Нет, он не проклянет меня. Ты сам увидишь, он кроток, — он так похож на свою мать, он никогда не причинит тебе горя.

Бедный мальчик, он привык к роскоши, не ведает ни одного из лишений, на какие обрекла нас с тобою бедность с первых дней. И вот он разорен, он одинок. Все друзья покинут его, и это я буду виновником его унижения. Ах, хотелось бы мне обладать достаточно твердой рукой, чтобы одним ударом избавить его от этого и соединить его в небесах с матерью. Безумная мысль!

Возвращаюсь к моему несчастью, к несчастью Шарля. Я послал его к тебе, чтобы ты должным образом объявил ему о моей смерти и о его грядущей судьбе. Будь отцом для него, и отцом добрым. Не отрывай его сразу от беспечной жизни, а то ты убьешь его. На коленях молю его отказаться от судебного иска, который он мог бы предъявить как наследник матери. Но это излишняя просьба, у него есть чувство чести, он поймет, что не должен вступать в число моих кредиторов. Уговори его вовремя отказаться от наследства. Открой ему, в какие суровые условия жизни я поставил его, и если он сохранит нежность ко мне, убеди его от моего имени, что не все для него потеряно. Да, труд спас нас обоих, труд может и ему вернуть богатство, которое я у него похищаю. И если он захочет внять голосу отца, который ради него хотел бы встать на миг из могилы, пусть он уезжает, пусть отправится в Индию. Брат мой! Шарль — честный и мужественный юноша. Ты снабдишь его товаром, и он скорее умрет, чем не вернет того, что ты одолжишь ему на первые расходы. Ведь ты же дашь ему ссуду, Гранде! Иначе совесть тебя замучит. Помни, если мое дитя не найдет у тебя ни помощи, ни ласки, я вечно буду молить создателя об отмщении за твою черствость. О, если бы я мог спасти хоть кое-какие ценности, я имел бы полное право передать ему сколько-нибудь денег в счет наследства от матери, но уплаты при окончании месяца поглотили все мои средства. Мне тяжко умирать, терзаясь сомнениями об участи моего сына; я хотел бы почувствовать святые обещания в горячем пожатии твоей руки, которое меня согрело бы. Но времени у меня нет. Пока Шарль в дороге, я должен составить баланс. Я постараюсь доказать с добросовестностью, руководившей всеми моими действиями, что в моем разорении нет ни вины, ни бесчестности. Разве это не забота о Шарле? Прощай, брат! Да будет над тобою во всем благословение божье за великодушную опеку над моим сыном, ибо, я не сомневаюсь, ты примешь ее на себя. Будет голос, вечно молящийся за тебя в том мире, куда все мы рано или поздно должны перейти, и я уже стою на пороге его.