— С дороги ты писал только Пазу, при всяком затруднении ты говорил: «Паз это уладит!» — сказала графиня. — Приехали домой, и что же — у всех на устах:

«Капитан!» Я хочу покататься?.. Капитан! Надо уплатить по счету?.. Капитан! У моей лошади неудобная рысь — и тут опять капитан Паз! Прямо как в домино — я только и знаю, что пас да пас! И у нас, я все время слышу: Паз, Паз, — а что это за Паз, не знаю, где этот Паз? Подать сюда нашего Паза.

— Разве ты чем-нибудь недовольна? — спросил граф, отрываясь от мундштука своего кальяна.

— Слишком довольна, но при том образе жизни, какой ведем мы, давно бы уже пора разориться, даже получая двести тысяч дохода, а мы получаем сто десять, — сказала Клемантина. Она дернула за прелестную, вышитую гладью сонетку. Тотчас же появился лакей, одетый не хуже министра.

— Передайте капитану Пазу, что я хочу его видеть.

— Если вы думаете что-нибудь выяснить таким путем… — улыбаясь, заметил граф Адам.

Небесполезно будет сказать, что Адам и Клемантина, поженившись в декабре 1835 года, провели зиму в Париже, а затем в 1836 году путешествовали по Италии, Швейцарии и Германии. Воротившись в Париж в ноябре, графиня этой зимой впервые принимала у себя и за это время заметила присутствие в доме невидимого фактотума, капитана Паза, фамилия которого произносится так, как она написана.

— Ваше сиятельство, господин Паз просят извинить их, им сейчас никак нельзя, они в конюшне и не одеты; как только граф Паз переоденутся, они не заставят себя ждать, — доложил лакей.

— Что он там делает?

— Они показывают, как чистить лошадь вашего сиятельства; Константен не угодил им, — ответил лакей.

Графиня посмотрела на слугу; он был серьезен и не улыбался той фамильярной улыбкой, с которой подчиненные обычно говорят о вышестоящих, если те находятся на одном с ними положении.

— Ах так, он чистил Кору.

— Прикажете, ваше сиятельство, оседлать лошадь? — осведомился лакей и ушел, не дождавшись ответа.

— Он поляк? — спросила графиня мужа, утвердительно кивнувшего в ответ.

Клемантина Лагинская молча смотрела на Адама. Она вытянула ноги на подушке, повернула голову, всей своей позой напоминая птичку, которая, сидя в гнездышке, прислушивается к шумам леса, — самый пресыщенный человек не устоял бы перед ее очарованием. Казалось, она сошла с гравюры — хрупкая блондинка с длинными английскими буклями, в затканном цветами шелковом пеньюаре восточного покроя, пышные складки которого не вполне скрывали прелестные формы и тонкую талию. Яркая ткань скрещивалась на груди, оставляя открытой шею, белизна которой оттенялась богатой гипюровой отделкой. В глазах, осененных черными ресницами, и в полуоткрытом очаровательном ротике читалось любопытство. Красиво очерченный выпуклый лоб говорил о характерных чертах парижанки — своевольной, насмешливой, умной и в то же время не подвластной обычным вульгарным соблазнам. Она свесила с подлокотников нежные, почти прозрачные руки с сужающимися и чуть загнутыми на концах пальцами; в розовых миндалевидных ногтях отражался свет. Адам улыбался, любуясь женой, его забавляло ее нетерпение. Он еще не пресытился супружеским счастьем, и взор его был по-прежнему пламенным. Эта маленькая хрупкая женщина сумела взять верх в семейной жизни, ибо сдержанно отвечала на восторги Адама. Во взглядах, которые она украдкой бросала на мужа, возможно, уже сквозило осознанное превосходство парижанки над этим бледным, тщедушным и рыжим поляком.

— А вот и Паз, — сказал граф, услышав шаги в галерее.

Графиня увидела рослого статного красавца с мягким выражением лица, свойственным сильным людям, изведавшим горе. Паз поспешил переодеться в так называемую венгерку — сюртук в талию, отделанный брандебурами. Пышные, плохо приглаженные черные волосы обрамляли его квадратный широкий лоб, словно изваянный из мрамора. В руке, которая напоминала руку Геркулеса на статуе, где он изображен с ребенком, Паз держал фуражку. На пышущем здоровьем и силой лице выделялся большой римский нос, который напомнил Клемантине красавцев-транстеверинцев. Черный шелковый галстук еще сильнее подчеркивал военный облик этой тайны пяти футов семи дюймов ростом с угольно-черными, пламенными, как у итальянцев, глазами. Широкие панталоны, из-под которых видны были только носки ботинок, свидетельствовали о пристрастии Паза к польской моде. Поистине женщина, романтически настроенная, почувствовала бы всю гротескность резкого контраста между капитаном и графом, между щуплым поляком с худым лицом и красавцем-военным, между царедворцем и солдатом.

— Здравствуй, Адам, — запросто поздоровался он с графом.

Затем отвесил учтивый поклон Клемантине и осведомился, чем может быть ей полезен.

— Так, значит, вы друг Лагинского? — спросила она.

— До гробовой доски, — ответил Паз, которому граф ласково улыбнулся, в последний раз выпуская кольца ароматного дыма.

— В таком случае почему же вы не обедаете с нами? Почему не поехали с нами в Италию и Швейцарию? Почему прячетесь, не давая возможности поблагодарить вас за те услуги, что вы постоянно нам оказываете? — сказала графиня, правда, с живостью, но без всякого тепла в голосе.

Действительно, она догадывалась, что Паз добровольно принял на себя обязанности слуги. В то время подобная мысль вызывала некоторое презрение к такой социальной амфибии, к человеку, одновременно являющемуся и секретарем, и управляющим, не совсем управляющим и не совсем секретарем, обычно это бывал либо бедный родственник, либо друг, которого стесняются.

— Дело в том, графиня, что меня не за что благодарить, — ответил он довольно непринужденно. — Я друг Адама и почитаю для себя за удовольствие блюсти его интересы.

— А стоять ты, верно, тоже почитаешь для себя за удовольствие, — заметил граф Адам. Паз сел в кресло возле двери.

— Я вспоминаю, что видела вас в день моей свадьбы и несколько раз во дворе, — сказала графиня. — Но зачем вы ставите себя в положение подчиненного, раз вы друг Адама?

— Мнение парижан мне безразлично, — ответил он. — Я живу для себя или, если угодно, для вас обоих.

— Но мнение света о друге моего мужа не может быть мне безразлично…

— О, сударыня, свет легко удовлетворить, сказав: он чудак! Скажите же это. Вы не собираетесь на прогулку? — спросил он после минутного молчания.

— Хотите прокатиться в лес? — ответила графиня.

— Охотно.

Паз поклонился и вышел.

— Какой чудесный человек! Он прост, как дитя, — заметил Адам.

— А теперь расскажите мне, почему вы такие друзья, — попросила Клемантина, — Паз, душенька, принадлежит к столь же древнему и именитому дворянству, как и мы. Их семью постигло несчастье, и один из Паззи бежал с небольшими средствами из Флоренции в Польшу, где он осел и стал основателем рода Пазов, который затем был пожалован графским титулом. Их род отличился в благословенные дни нашей республиканской монархии и разбогател. Отводок от дерева, срубленного в Италии, дал могучие ростки, и теперь фамилия графов Паз насчитывает несколько ветвей. Я не удивлю тебя, сказав, что есть Пазы богатые и Пазы бедные. Наш Паз принадлежит к бедным Пазам. Он сирота, единственное его достояние сабля. Когда началось восстание, Паз служил в полку великого князя Константина. Он тотчас же вступил в польскую партию и дрался как поляк, как патриот, как человек, которому нечего терять: три основания, чтобы хорошо драться. В последнем сражении он бросился на русскую батарею, думая, что увлек за собой своих солдат, и был взят в плен. Я это видел. Такая отвага воодушевила меня. «За мной, на выручку капитана!» — крикнул я своим кавалеристам. Мы, как хищники, налетаем на батарею, и я с шестью солдатами освобождаю Паза. Нас было двадцать, а осталось восемь вместе с Пазом. Когда Варшаву предали, нам пришлось спасаться от русских. По странной случайности мы с Пазом оказались в одно и то же время в одном и том же месте по ту сторону Вислы. Я был свидетелем, как беднягу Паза арестовали пруссаки, ставшие в ту пору охотничьими псами русских. Человек, которого ты вытащил из вод Стикса, тебе дорог. Я не мог остаться равнодушным, когда Паза постигла новая опасность, и, желая помочь ему, пошел за ним в плен. Двое могут спастись там, где один погибнет. Во внимание к моему имени и родственным связям с теми, от кого зависела наша судьба — ведь мы были тогда в руках пруссаков, — на мой побег закрыли глаза. Дорогого мне капитана Паза я выдал за рядового, сказал, что он принадлежит к моей дворне, и нам дали возможность добраться до Данцига. Мы сели на голландский корабль, который шел в Лондон, куда через два месяца и прибыли. Там меня ждала мать, заболевшая в Англии. Паз и я ходили за ней до самой ее смерти, которую ускорила неудача предпринятого нами восстания. Мы покинули Лондон, и я увез Паза во Францию. Пережитые вместе превратности судьбы сроднили нас. Двадцати двух лет я очутился в Париже, имея шестьдесят с чем-то тысяч годового дохода, не считая остатков суммы, вырученной матерью от продажи фамильных бриллиантов и картин; я решил, прежде чем начать рассеянный образ жизни, обеспечить Паза. Не раз я видел печаль во взгляде капитана, а иногда в глазах его сверкали слезы. У меня были случаи оценить благородство, чистоту, великодушие его души. Может быть, его мучило, что он в неоплатном долгу перед человеком на шесть лет моложе его. Я был легкомыслен и беспечен, как и всякий в моем возрасте, я мог проиграться дотла, запутаться в сетях, расставленных парижанками, в один прекрасный день мы могли расстаться с Пазом. Хоть я и давал себе слово удовлетворять все его нужды, я предвидел всякие случайности и боялся, что позабуду или не смогу выплачивать Пазу его пенсию. Словом, ангел мой, я хотел избавить его от неприятной, стеснительной, унизительной необходимости обращаться ко мне с просьбами денег или тщетно искать в минуту отчаяния своего друга. Итак, однажды утром, после завтрака, когда мы курили трубки, протянув ноги к камину, я, краснея, осторожно, со всякими оговорками, ибо видел, что он с беспокойством смотрит на меня, вручил ему обязательство, обеспечивающее предъявителю две тысячи четыреста франков ренты…