— Я полагала, что вы — барон, — обратилась Сильвия к полковнику во время сдачи карт среди воцарившегося молчания, когда каждый из игроков сидел в задумчивости.

— Да, но титул я получил в тысяча восемьсот четырнадцатом году, после битвы при Нанжи, — там полк мой проявил чудеса храбрости. Где мне было раздобыть в те времена протекцию и деньги, чтобы провести это дело в узаконенной форме через государственную канцелярию? С баронским титулом будет то же, что и с генеральским чином, который мне дали в тысяча восемьсот пятнадцатом году: только революция вернет их мне.

— Если бы вы могли выдать мне закладную, — ответил наконец Рогрон стряпчему, — я бы внес, пожалуй, залог.

— Что ж, это можно устроить с помощью Курнана, — сказал Винэ. — Газета принесет победу полковнику и сделает ваш салон влиятельнее салона Тифенов и их присных.

— Это как же так? — спросила Сильвия.

Стряпчий, пока жена его сдавала карты, принялся объяснять, какой вес приобретут и Рогроны, и полковник, и он сам, издавая «независимую газету» для округа Провена. А в это время Пьеретта плакала горючими слезами; и разумом и сердцем она понимала, что кузина ее гораздо более не права, чем она сама. Дочь Бретани инстинктивно чувствовала, что не должна скудеть рука дающего и милосердие не должно знать границ. Она ненавидела свои красивые платья и все, что для нее делалось. Слишком дорогой ценой приходилось платить за эти благодеяния. Она плакала с досады, что дала повод бранить себя, и твердо решила — бедняжка! — вести себя так, чтобы родственникам не в чем было упрекнуть ее. Она думала о том, как великодушен был Бриго, отдав ей все свои сбережения. Она решила, что достигла пределов своего несчастья, не подозревая, что в этот самый миг в гостиной готовились для нее новые горести. Через несколько дней у Пьеретты действительно появился учитель, обучавший ее грамоте. Она должна была учиться читать, писать и считать. Обучение Пьеретты вызвало настоящий разгром в доме Рогронов. Чернильные пятна на столах, на комодах, на платьях; позабытые, валяющиеся всюду тетради и перья, песок для присыпки чернил — на обивке мебели; книги, растрепанные, разорванные во время приготовления уроков. Ей уже твердили — ив каких словах! — о необходимости самой себе зарабатывать на хлеб и не быть в тягость другим. Выслушивая эти жестокие поучения, Пьеретта чувствовала, как к горлу ее подкатывал клубок и оно болезненно сжималось, а сердце так и колотилось в груди. Она глотала слезы, ибо считалось, что слезами она наносит оскорбление своим добрым, великодушным родственникам. Рогрон зажил своей привычной жизнью; он бранил Пьеретту, как некогда бранил своих приказчиков, отрывал ее от игр, чтобы засадить за учение, заставлял твердить уроки; он стал свирепым гувернером бедного ребенка. Сильвия, с другой стороны, считала своим долгом научить Пьеретту тем немногим женским рукоделиям, которые знала сама.

Ни Рогрон, ни сестра его не могли похвалиться мягкостью характера. Эти ограниченные люди испытывали истинное наслаждение, мучая бедного ребенка, и постепенно перешли от мягкости к самой неумолимой строгости. Строгость их вызывалась якобы злонравием девочки, а та попросту, начав учиться слишком поздно, не отличалась большой понятливостью. Ее учителя не обладали искусством приноравливать свои уроки к пониманию ученицы — в чем и состоит отличие домашнего обучения от школьного. Пьеретта, таким образом, была гораздо менее виновата, чем ее родные. Ей очень туго давались начатки знаний. За каждый пустяк ее обзывали глупой, бестолковой, безмозглой, косолапой. Пьеретту вечно донимали упреками, да и в глазах своих родных она ничего, кроме холода, не видела. В ней появилась какая-то овечья тупость: она шагу не решалась ступить, ибо, что бы она ни сделала, все было плохо, осуждалось, истолковывалось в дурную сторону. Она во всем подчинилась деспотизму своей кузины, ждала ее приказаний и, замкнувшись в пассивной покорности, молчала. Ее румяные щечки стали блекнуть. Временами она жаловалась на боли. Когда кузина спрашивала у нее: «Где болит?» — девочка, чувствуя общее недомогание, отвечала: «Везде!»

— Виданное ли дело, чтобы везде болело? Если бы у вас болело везде, вас бы давно уже в живых не было, — отвечала Сильвия.

— Может болеть грудь, — назидательно говорил Рогрон, — зубы, голова, ноги, живот; но в жизни я не слыхал, чтобы болело все сразу. Что это значит: «Везде!» Если болит «везде», значит не болит нигде и нечего жалиться. Хочешь знать, что ты такое? Ты просто пустомеля.

Убедившись, что на свои наивные замечания — плоды пробуждающегося разума — она слышит в ответ одни лишь избитые фразы, которые, как подсказывал ей здравый смысл, были просто нелепы, Пьеретта в конце концов замкнулась в себе.

— Ты все хнычешь, а аппетит у тебя волчий! — говорил ей Рогрон.

Одна только служанка, толстуха Адель, не терзала этот нежный и хрупкий цветок. На ночь она клала в постель девочки грелку, но делала это тайком с тех пор, как за все свои заботы о наследнице хозяев она однажды вечером получила от Сильвии нагоняй.

— Детей надо приучать к лишениям, это закаляет их. Разве у нас с братом здоровье от этого стало хуже? — сказала Сильвия. — Вы сделаете из Пьеретты «нюню». (Любимое словечко рогроновского словаря для обозначения людей болезненных и плаксивых.) В каждом ласковом слове этого маленького ангела видели только кривлянье. Цветы нежности, наивные и свежие, распускавшиеся в этой юной душе, безжалостно растаптывали. Жестокие удары обрушивались на чувствительное сердце Пьеретты. Если же она ласкалась к этим черствым людям, — ее обвиняли в том, что она это делает с какой-то корыстной целью.

— Лучше прямо скажи, чего ты хочешь? — грубо спрашивал ее Рогрон. — Ведь недаром же ты ко мне так ластишься.

Ни сестра, ни брат не допускали возможности любви и привязанности, а Пьеретта была сама любовь. Полковник Гуро, стремившийся угодить мадемуазель Рогрон, оправдывал ее во всем, что касалось Пьеретты. Вина тоже поддакивал обоим родственникам, когда они нападали на девочку; он приписывал ее мнимые проступки «бретонскому упрямству» и утверждал, что нет такой силы, которая бы с этим упрямством справилась. С необычайной ловкостью обхаживая Рогрона, оба льстеца добились у него в конце концов залога для газеты «Провенский вестник», а у Сильвии — покупки акций этой газеты на пять тысяч франков. Полковник и стряпчий начали кампанию. Сто акций по пятьсот франков размещены были среди избирателей, которые некогда приобрели землю, национализированную во время революции, а теперь испытывали страх за свою собственность, подогреваемый либеральными газетами; среди фермеров и лиц, ведущих, как говорится, независимое существование. Полковник и Винэ протянули свои щупальца по всему департаменту и проникли даже за его пределы, в некоторые смежные общины. Каждый акционер становился, естественно, и подписчиком. Судебные и прочие объявления разделились между «Ульем» и «Вестником». В первом же номере новой газеты появилась высокопарно-хвалебная статья, посвященная Рогрону. Рогрон изображался в ней провенским Лаффитом. Когда общественные настроения получили какое-то руководство, ясно стало, что на будущих выборах предстоит большая борьба. Прекрасная г-жа Тифен была в отчаянии.

— Я позабыла, к несчастью, — сказала она, читая статью, направленную против нее и Жюльяра, — что подле дурака всегда найдется жулик и что глупость всегда притягивает к себе какого-нибудь умника.

Как только газета распространилась на двадцать миль в округе, Винэ завел новый фрак, приличные сапоги, новые панталоны и жилет. Он стал носить пресловутую серую шляпу — отличительный признак либералов — и щеголять тонким бельем. Жена его наняла служанку и оделась, как подобает супруге влиятельного лица, у нее появились красивые шляпки. Винэ проявил из расчета благодарность к Рогронам. Стряпчий и его друг Курнан — нотариус либеральной партии и конкурент Офре — стали советчиками Рогронов и оказали им две существеннейшие услуги. Срок арендных договоров, заключенных Рогроном-отцом в 1815 году при очень неблагоприятных условиях, уже истекал. С того времени садоводство и огородничество вокруг Провена чрезвычайно развились. Стряпчий и нотариус приложили старания, чтобы при новых договорах доход Рогронов увеличился на тысячу четыреста франков. Винэ выиграл у двух общин процессы, касавшиеся древесных насаждений — пятисот тополей. Вырученные за них деньги вместе со сбережениями Рогронов, уже в течение трех лет помещавших по шести тысяч франков под большие проценты, были очень ловко употреблены на приобретение участков, вклинившихся в их владения. Наконец Винэ затеял и выиграл тяжбу с несколькими крестьянами, которые получили когда-то ссуду у отца Рогрона и, выбиваясь из сил, удобряли и обрабатывали свою землю, тщетно стараясь расплатиться. Ущерб, нанесенный капиталу Рогронов перестройкой дома, был, таким образом, с избытком возмещен. Их земельные участки, разбросанные вокруг Провена, выбранные стариком Рогроном так, как умеет выбрать только трактирщик, разделенные на небольшие фермы (самая крупная из них не превышала и пяти арпанов), были отданы в аренду людям состоятельным — почти у каждого из них была также и своя земля; арендная плата, обеспеченная закладной, приносила на ноябрь 1826 года, ко дню св. Мартина, пять тысяч франков дохода. Налоги уплачивали сами фермеры, Рогронам не приходилось расходоваться ни на поддержание строений, ни на их страхование от пожара. У брата с сестрой было на каждого по четыре тысячи шестьсот франков дохода с государственного пятипроцентного займа. И так как курс этих облигаций был выше номинальной их стоимости, стряпчий рекомендовал приобрести на них землю, утверждая, что он с помощью нотариуса не даст Рогронам потерять хотя бы грош на этой сделке.