– Ха-ха-ха, неужто под сутану туфлю-то, фра Степан, ты ведь крещеная душа?

– Я ж вам и говорю, ловкач этот фра Степан! Ну и бабник!)

Увлеченный рассказом, с каплями пота на лбу, фра Степан тщетно ожидал, пока стихнут смех и оживление. Ему хотелось рассказать конец. Как на другой день из Высокого возвратился фра Петар, как он обо всем ему поведал, как узнали они, что в ту ночь в самом деле бежала из дома помешанная девушка и что сейчас она где-то в Зенице, у каких-то турок. Фра Петар несколько успокоил его, посоветовав благодарить господа и богоматерь за то, что все так закончилось, и никому ничего не рассказывать. Он взял у него туфлю и при первой же своей поездке на село закинул ее в какой-то омут в Сараевском поле. Вот об этом бы он еще им рассказал, оставляя при себе кое-какие свои размышления о непредвиденном бедствии, которое столь легко обрушивается на людей, а особенно на монаха-отшельника. Однако так уж повелось, что фра Степану не удавалось довести до конца свой рассказ. Не умея совладать с собой, он убегал от собратьев и прятался куда-нибудь подальше, куда не долетал их смех и голоса, в какую-нибудь уединенную келью или где-нибудь в саду, если дело происходило летом. Здесь он пенял себе за то, что вновь уступил и начал рассказывать свою историю о напасти. Его переполняла досада на монахов, которые смеялись всему и которые, несмотря на священное свое звание, были как турки, истинные турки. Потом он упрекал себя за столь резкое осуждение и дурные помыслы о собратьях и давал клятву никогда больше никому не рассказывать, пусть его хоть на коленях умоляют или заставляют батогами. И в те минуты, когда он давал себе этот обет, он казался ему окончательным и нерушимым.