– Чтоименно плохо?

– Ночью.

Он не знал, как начать ответ. Да, конечно, было плохо, но, даже если бы он доверился ей достаточно, чтобы описать то, что он видел – а в этом он сильно сомневался, – его словарь был слишком жалок для этого.

Кэрис молчала, пока озеро не показалось перед ними. Маленькие белые цветы покрывали траву под их ногами. Марти не знал, как они называются. Она изучала их, когда задала вопрос:

– Это просто другая тюрьма, Марти?

– Что?

– Быть здесь.

У нее была та же проницательность, что и у отца, без сомнения. Он совсем не ожидал вопроса, который шокировал его. Никто на самом деле ни разу не спросил его, как он себя чувствует, с тех пор, как он прибыл сюда. Конечно, не из поверхностного интереса к его благополучию. Возможно, в конечном итоге, он сам мог спросить себя об этом. Его ответ – когда он последовал – был колеблющимся.

– Да... наверное, это все еще тюрьма, хотя... я не слишком-то задумывался об этом... то есть, я не могу просто встать и уйти в любое время, правда? Но это не сравнимо... с Вондсвортом... – его словарный запас снова подвел его, – ...это просто другой мир.

Он хотел сказать, что он любит деревья, огромное небо, белые цветы, по которым они шагали, но он знал, что такие выражения будут выглядеть тяжелыми в его устах. У него не было сноровки в такого рода разговорах, как у Флинна, который мог изъясняться стихами, словно это был его второй язык. Как он обычно заявлял, такая болтливость – от его ирландской крови. Все, что Марти мог сказать, это:

– Я могу бегать здесь.

Она пробормотала что-то, что он не смог расслышать; может быть, просто согласие. Что бы это ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как злость, с которой он начал, сопротивляясь ее умным речам и ее тайной жизни с Папой, исчезает.

– Ты играешь в теннис? – снова из ниоткуда спросила она.

– Нет и никогда не играл.

– Хотел бы научиться? – предложила она, повернувшись вполоборота к нему и усмехаясь. – Я могу тебя научить, когда потеплеет.

Она выглядела столь хрупкой для физических упражнений; постоянная жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя на грани чего —он не знал.

– Научишь – буду играть, – сказал он, радуясь их новому договору.

– По рукам? – спросила она.

– По рукам.

И ее глаза, подумал он, так темны; неясные, двусмысленные глаза, которые иногда, когда ты меньше всего этого ожидаешь, глядят на тебя с такой прямотой, что кажется, что она срывает покровы твоей души.

И он не красавец, подумала она, он давно уже перестал быть им и теперь бегает, чтобы поддерживать себя в форме, потому что боится, что иначе он начнет расплываться. Возможно, он просто самовлюбленный нарцисс – могу поспорить, что он стоит перед зеркалом каждый вечер и смотрит на себя, страстно желая остаться этаким красавчиком-мальчиком, вместо того чтобы быть крепким и мужественным.

Она уловила его мысль, ее мозг легко поднялся над ее головой (по крайней мере, она так себе это представляла) и поймал ее в воздухе. Она делала так постоянно – с Перл, с отцом, – часто забывая, что другие люди не обладают такими способностями, чтобы так нахально подслушивать.

Мысль, которую она поймала, была такой: Я должен научиться быть мягким;или что-то вроде этого. Он боялся, что она умчится, господи Боже! Вот почему он был такой чертовски противный, когда он был с ней, и такой осторожный.

– Я не собираюсь обрывать это все, – сказала она, и он почувствовал, как у него начинает краснеть шея.

– Извини, – ответил он. Она не была уверена, признал ли он свою ошибку или просто не понял ее фразу.

– Не нужно обращаться со мной, как с ребенком. Я не хочу этого от тебя. Я и так все время это получаю.

Он метнул на нее печальный взгляд. Почему он не верил тому, что она говорила? Она подождала, надеясь на какой-нибудь намек, но его не последовало, даже самого неопределенного.

Они подошли к плотине, которая образовывала озеро. Она была высокой и бурной. Здесь тонули люди, как ей говорили, пару десятилетий назад, прямо перед тем, как Папа купил поместье. Она стала рассказывать об этом и об экипаже с лошадьми, попавшими в озеро во время шторма; она говорила, не слушая себя, а только думая, как пробиться сквозь эту его вежливость и мужественность к той части, которая могла быть ей нужна.

– А экипаж все еще здесь? – спросил он, глядя на колышущуюся воду.

– Наверное, – сказала она. История потеряла свое очарование.

– Почему ты мне не доверяешь? – прямо спросила она.

Он не ответил; но он явно боролся с чем-то. Выражение хмурой озадаченности на его лице сгустилось до испуга. Черт, подумала она, я действительно как-то все испортила. Но это уже было сделано. Она спросила его напрямик и была готова услышать самое плохое.

Почти не замышляя воровства, она украла у него еще одну мысль, которая оказалась шокирующе ясной, как живая. В его глазах она увидела дверь своей спальни, себя, лежащую на кровати с остекленевшими глазами и Папу, сидящего рядом. Когда это было? Она задумалась. Вчера? Позавчера? Слышал ли он их; было ли это тем, что пробудило такое неприятие в нем? Он играл в детектива, и ему не понравилось то, что он обнаружил.

– Я не слишком хорош с людьми, – сказал он, отвечая на ее вопрос о доверии. – И никогда не был.

Как он извивается, вместо того чтобы сказать правду. Он был цинично вежливым с ней. Она захотела свернуть ему шею.

– Ты шпионил за нами, – сказала она с жесткой прямотой. – Вот оно в чем дело, правда? Ты видел Папу и меня...

Она попыталась произнести фразу так, словно это было страшной догадкой. Но это было бы не так убедительно, как ей хотелось бы. Но, какого черта? Все было сказано и пусть он сам найдет причины того, почему она пришла к такому заключению.

– Что ты подслушал? – потребовала она, но ответа не последовало. Она чувствовала не злость, но стыд за то, что он подглядывал. Краска залила его лицо от уха до уха.

– Он мучает тебя, как будто он владеет тобой, – пробормотал он, не поднимая глаз от струящейся воды.

– Да, в некотором смысле.

– Почему?

– Я – это все, что у него есть. Он одинок...

– Да.

– ...и он боится.

– Он когда-нибудь разрешает тебе покидать Убежище?

– У меня нет такого желания, – сказала она, – здесь у меня есть все, что мне нужно.

Он хотел спросить ее, как она решает вопрос с постельными компаньонами, но он и так был достаточно смущен. Она все равно обнаружила мысль, и, сразу за ней, последовал образ Уайтхеда, наклонившегося, чтобы поцеловать ее. Возможно, это было большим, нежели просто отеческий поцелуй. Хотя она пыталась не думать об этом слишком часто, она тем не менее не могла полностью избежать этого присутствия. Марти был более проницателен, чем она рассчитывала; он уловил этот подтекст, хотя и достаточно тонкий.

– Я не доверяю ему, – сказал он. Он оторвал свой пристальный взгляд от воды и посмотрел на нее. Его смущение было более чем очевидно.

– Я знаю, как управляться с ним, – ответила она. – Я заключила с ним сделку. Он понимает сделки. Он получает меня, остающейся с ним, а я получаю все, что мне нужно.

– А что тебе нужно?

Теперь онаотвела глаза. Пена на бурлящей воде была грязно-коричневой.

– Немного солнечного света, – наконец ответила она.

– Я думал, что это должна быть свобода, – озадаченно сказал Марти.

– Не в том смысле, как мне нравится, – ответила она.

Чего он ждет от нее? Извинений? В таком случае, он будет разочарован.

– Мне нужно возвращаться, – сказал он.

Внезапно, она произнесла:

– Не надо ненавидеть меня, Марти.

– Я не ненавижу тебя, – вернулся он.

– У нас много общего.

– Общего?

– Мы оба принадлежим ему.

Еще одна отвратительная правда. Она явно была переполнена ими сегодня.

– Ты же можешь убраться отсюда ко всем чертям, если захочешь, правда? – раздраженно сказал он.