– День добрый, милые барышни, – обратилась к ним чухонка. – Не беспокоят ли вас на даче мыши или крысы?

– Мышки есть, – подтвердила Мура, – а вот крыс пока не видела.

– Спросите у маменьки, не надо ли мышей потравить, а то за лето разведутся, спасу не будет. Ныне по дачам ходит мастер этого дела – могу прислать.

Мура поднялась со скамейки и пошла в дом – сообщить матери о возможности избавиться от мышей. Елизавета Викентьевна позвала профессора.

– Все чудодейственные средства против мышей – ловкое шарлатанство, – мрачно проворчал Николай Николаевич, – знаю я этих мастеров.

Но в конце концов сам вышел к чухонке. Переговорив с ней, махнул рукой: пусть уж придет – если пользы не будет, так и урон для семейного бюджета невелик, да и день пройдет с пользой. Никто не знал, что суровые реплики профессора являлись искусной маскировкой: уважаемый ученый панически боялся мышей, и минувшая ночь оказалась для него сущим адом – в доме раздавались какие-то шорохи и неприятные звуки, наводящие на мысль о полчищах серых хвостатых тварей. Единственная просьба профессора заключалась в том, чтобы чухонка привела мастера самолично.

Мура поняла, что отец опасается, как бы под видом борца с мышами в дом не пробрался ловкий репортер.

Еще с час девушки посидели на скамейке, болтая о том о сем в ожидании мышемора. По направлению к станции проехал мимо на велосипеде Прынцаев – он приветственно помахал девушкам обеими руками, оторвав их от руля. Потом он послал воздушный поцелуй и прокричал:

– Я на станцию, за газетами, ждите меня.

Вообще, Прынцаев готовился к велопробегу, он состоял в числе организаторов предстоящих соревнований, и свободного времени у него оставалось мало. Барышни не сомневались, что Прынцаева придется ждать с газетами довольно долго, – по дороге у него наверняка возникнут какие-нибудь неотложные дела.

Удивило девушек, что мимо дачи прошел студент Петя, даже не подумав зайти, – похоже, он возвращался с железнодорожной станции, в руках у него был конверт. Петя смущенно кивнул барышням, быстро спрятал конверт в карман тужурки и резко ускорил шаг.

– Странно, – заметила Мура, – кажется, он надеялся, что мы его не увидим. С кем же он переписывается? Неужели с невестой?

– Если ты думаешь, что он социалист, – сказала серьезно Брунгильда, – то, скорее всего, он переписывается с товарищами по партии.

– Да, – засмеялась Мура, – самый безопасный способ – пользоваться обычной почтой, на которую никто не обращает внимания. Если, конечно, ее не перлюстрируют.

Солнце стояло почти в зените, пронизанный хвойным ароматом воздух повис недвижно, хотя временами слегка и дрожал. Девушки ощущали на лбу и щеках легкое покалывание – сквозь листву пробирались горячие солнечные лучики, весьма чувствительно обжигающие, стоило только посидеть пять минут в одном положении. Барышни обеспокоились, что из-за ультрафиолета кожа на лице потом зашелушится, и уже собрались идти в дом.

Но тут к калитке подошла Марта в сопровождении мужичка в серой рабочей блузе. Несмотря на жару, на лоб он надвинул порядком засаленный картуз, нижнюю часть его лица закрывал бывший когда-то белым платок.

– Принимайте мастера, – засмеялась чухонка, – едва уговорила, так занят – нарасхват...

– Мир вашему дому, – проговорил едва слышно мужичок, не поднимал головы, переминаясь с ноги на ногу и придерживая рукой висящую на плече внушительную суму.

Он даже не взглянул на Муру, стоящую у калитки, прошел около сидящей на скамье Брунгильды, как мимо пустого места.

«Точно не репортер, – с облегчением подумала Елизавета Викентьевна, наблюдая явление мышемора, – видно, его ничто не интересует, даже мои девочки».

Мужичонка поднялся в сопровождении барышень на веранду и, не поздоровавшись, буркнул сквозь зубы, изучая пыльные носы своих сапог:

– Откуда начинать-то?

– Глаша! – кликнула хозяйка. – Глафира! Проводи человека в комнаты!

Недовольная Глаша, брезгливо осмотрев замызганного мастера с головы до ног, повела его в комнаты хозяев.

В гостиной Глаша, прислонясь к дверям и скрестив руки на груди, с досадой наблюдала за мышемором – он ей казался неприятным. Кроме того, из-за него ей пришлось бросить все домашние дела – а их накопилось немало. Она смотрела, как мастер открывал свою суму, как доставал из нее пустую жестянку, коробку и бутылку, как разводил в жестянке дурнопахнущую смесь, добиваясь того, чтобы она стала достаточно густой. Потом он быстро скатывал небольшие шарики, обваливая их в порошке, похожем по запаху на зубной, мятный... После обошел все комнаты и под присмотром подобревшей Глаши, увидевшей, что дело не займет много времени, разложил шарики по углам и под мебелью.

Наконец он закончил работу, и Глаша уже собиралась поблагодарить его и выпроводить, но тут у него вновь прорезался голос, искажаемый грязным платком, свисающим с носа:

– Книги и журналы есть в доме? Несите все сюда, надо их тоже засыпать порошком. Мышки любят устраивать себе норки в мудрых книжках, тем и спасаются от всякой отравы. А мы их обманем.

Горничная принесла несколько книг, находящихся в доме, и старые газеты. Она не забыла и про лабораторные журналы профессора, и про книгу Грегоровиуса, с которой обычно не расставалась Мура. Свалив все на стул перед мышемором, Глаша остановилась, уперев руки в бока.

– Нехристи, вижу, живут здесь, – пробормотал человек в картузе. – И прислуга такая же. Ни одной книжки духовной.

Глаша вспыхнула, удалилась в свою комнатенку и вынула из-за иконы Псалтырь. Вернувшись и положив ее поверх Грегоровиуса, она с достоинством произнесла:

– Все, заканчивайте, еще во флигель надо идти.

– Сейчас, сейчас, – ответил мышемор, наклоняясь над грудой книг, – сейчас пересыплю все порошочком, да надо бы, чтобы полежало все денек под рогожкой какой-нибудь. Не сыщешь ли, милая, пока я их здесь, у стеночки в уголке, устрою?

Глаша вышла и через минуту принесла рогожку, которой и прикрыли пересыпанные чудодейственным ядом книжки и газеты.

Затем горничная вместе с мышемором появилась на веранде, где уже сидел доктор Коровкин, решивший наконец попить чаю да заодно и отвлечься от возмутительного Вересаева, передохнуть.

– Нет, он играет на руку социалистам, – говорил Клим Кириллович хозяйке дома, тетушке и профессорским дочерям, которые слушали его заинтересованно и доброжелательно. – Отдает ли себе в этом отчет господин Вересаев? Такие книги душу гнетут и заставляют опускать руки в бессилии. Все мрачно, все абсурдно, все напрасно.

Уловив паузу, Глаша обратилась к хозяйке:

– В комнатах все сделано, не надо ли и во флигеле отравы разложить?

– Нет-нет, – вместо хозяйки быстро ответил доктор Коровкин, – ни в коем случае. Там мышей нет. Во всяком случае, я их не слышу.

В то время как Елизавета Викентьевна рассчитывалась с мышемором, на веранду вышел профессор, заявивший, что запах мятного зубного порошка ему кажется вполне приятным. Муре показалось, что отец таким образом выражает свое скептическое отношение к чудодейственной отраве. Но мышемор словно не услышал слов профессора, слегка поклонился, не поднимая ни на кого глаз, и вышел из дома. Он медленно спустился по ступенькам и направился по дорожке к калитке, затем, выйдя на дорогу, не спеша удалился, вероятно к следующим клиентам.

– Конечно, российская медицина еще далека от идеала, – продолжал доктор Коровкин, – но, мне кажется, он намеренно сгущает краски – зачем? Что – у нас нет прекрасных специалистов? Что – никак по-другому нельзя решить проблемы организации лечения населения? Только путем беспощадной критики? Ведь она не прибавляет денег в земских больницах, не прибавляет. Верит ли он вообще в возможности лечить болезни, распознавать их? Верит ли он в медицину? Следует ли так обнажать перед непосвященной публикой профессиональные промахи и беспомощность врачей, естественную в ряде случаев? Заражать читателей своим медицинским нигилизмом? Зачем нагнетать отчаяние и безысходность? Не лучше ли позитивными примерами побуждать к созидательной деятельности?