Самсон, переживающий свою любовную трагедию, ощущал себя чужим, совершенно чужим в огромном городе, загнанным в угол, приговоренным к общению с абсолютно чуждыми и непонятными людьми. Медленно, капля за каплей божественное чувство любви, пробужденное в нем блистательной Эльзой, превращалось в его душе в отраву, от нее организм тосковал и корежился…

– Эдмунд, – позвала неуверенно Ольга, – ты слышишь меня?

Господин Либид приоткрыл глаза. Изящным жестом руки он успокоил редакторшу.

– Я резервирую место для того материала, о котором мы вчера говорили, – пояснила она пострадавшему от апельсина. – Ты уверен, что дело не сорвется?

Эдмунд осторожно повел головой сверху вниз и поморщился.

– Я заинтересована, чтобы наш журнал рвали из рук друг у друга, – продолжила Ольга, – а бомбу для читателей жду от тебя.

Эдмунд раздвинул губы в слабой улыбке.

– Так, в основном, задачи ясны, – резюмировала госпожа Май. – В заключение несколько слов для вас, господин Черепанов. Я надеюсь, вы станете настоящим другом нашему юному сотруднику. Поделитесь с Самсоном секретами журналистского мастерства. Не жадничайте. Чем вы собираетесь заниматься?

Фалалей достал из кармана пачку папирос, поняв последнюю фразу как завершение совещания.

– Собирался вместе с Самсончиком наведаться в полицию. Во-первых, познакомить его с нашими информаторами. Во-вторых, в надежде выловить там такой сюжетец, чтобы наши дорогие подписчицы зарыдали…

В этот момент из коридора, у открытой двери, в который топтался Данила, послышались странные звуки. Ольга вопросительно подняла брови, бросила взгляд на часы и перевела его на старичка. В парадную дверь нещадно барабанили руками и ногами.

– Открыть? – спросил он.

– Открывай уж, закончили, – распорядилась Ольга Леонардовна и встала.

Ее сотрудники с нетерпением ждали, когда она покинет помещение, чтобы в очередной раз обсудить несносный характер своей работодательницы. Но дать волю своему злословию они не успели: в помещение ворвался человечек, похожий на лягушку, в клетчатом пальто и котелке. Из-под пальто виднелись короткие, кривые в коленках, кавалерийские ноги.

– Стойте, стойте, неужели я опоздал? – закричал он с порога.

– А вы разве не имеете часов, господин Братыкин? – осведомилась Ольга. – Совещание закончилось.

Она двинулась к дверям, чтобы уединиться на своей половине. Но клетчатый кавалерист попятился и загородил дверной проем.

– Простите ради Бога, Ольга Леонардовна! Но охотничий азарт в нашем деле неистребим. Опоздал, каюсь, но принес вам такое, что вы меня простите, Богом клянусь! А ведь мог бы…

– Что? – Ольга топнула ногой. – Что вы могли? Принести вашу чушь в другое издание?

– Нет, нет и нет, – стал отпираться Братыкин. – Только «Флирту», и больше никому. Снимочек золотой, клянусь Богом! И сделал я его на Куликовом поле!

– Никак любовное письмо от Дмитрия Донского нашли? – злобно фыркнула Аля.

– Хуже! – Братыкин подпрыгнул на месте. – Нет! То есть лучше! Обнаженный труп молодой женщины, а на груди ее фанерная дощечка с надписью: «Эльза, вот до чего доводит флирт!».

Снимочек оказался не так уж и хорош, как разрекламировал его Братыкин. На прямоугольнике матовой, шершавой бумаги различались лишь слабые очертания женского тела, припорошенного снежком: крепкие бедра, округлые колени, раскинутые руки, покатые плечи. Темное пятно вокруг головы походило на разметавшиеся волосы, а могло быть и чем-нибудь другим. Вместо лица – бледный овал с темными впадинами глазниц и рта. Впрочем, фотограф клялся, что искусство ретуши исправит все изъяны. Госпожа Май молча раздумывала.

Самсон, всмотревшись в снимок, стоял ни жив ни мертв. Он еще не видел в своей жизни мертвых женских тел и потому не знал: остаются ли мертвые тела такими же, как и при жизни. Расплывчатое тело могло быть его Эльзой, а могло и не быть. Четче всего получилась фанерная дощечка с надписью, где присутствовало заветное имя. Он не знал, хочет ли убедиться в том, что его возлюбленная и тайная жена мертва…

– А что, если я по материалам дознания напишу «исповедь погибшей души»? – с горячностью воскликнул Фалалей. – Я чувствую, здесь есть подлинная трагедия любви, измены, страсти…

– Попробуй, – с сомнением в голосе согласилась Ольга. – А вы все держите рот на замке. Надпись двусмысленная, как бы не обернулась против журнала. К слову сказать, как вы, господин Братыкин, очутились на Куликовом поле?

– О, это неважно, – фотограф стушевался, – игра случая, фортуна, так сказать…

Но Ольга уже его не слушала, она величественно удалялась в свои покои, а за ней следовал печальный господин Либид. Только он, только он понял бурю чувств, охватившую бедное сердечко юного Самсона: проходя мимо своего протеже, Эдмунд Федорович легонько потрепал его по плечу.

– Уединилась со своим любимчиком, – плотоядно причмокнул Сыромясов, когда парочка скрылась.

– Нет, вы только подумайте, она нас шантажировала! – оскорблено закатил глаза Синеоков, шествуя за толстым обозревателем мод к Даниле, занявшему свой пост у столика в коридоре. – И как же мы должны беречь ее Эдмунда?

– Нам придется установить очередность в слежке за ним, – предложил вполголоса Платонов, – иначе на всех нас падет подозрение. Сегодня могу его взять под опеку я, а завтра Сыромясов, послезавтра еще Синеоков. И Мурычу сообщим. А там и Черепанов освободится.

– Вот еще! Мне некогда бегать по городу за Эдмундом, – проворчал господин Лиркин, последним забирая свое пальтецо и шапку с вешалки.

– Значит, если с Эдмундом что-нибудь случится, вы и будете виноваты, – злорадно констатировал Сыромясов.

Он говорил умышленно громко, чтобы навостривший уши Данила мог понять и передать содержание разговора хозяйке: в доносительстве старика дон Мигель, как и никто в редакции, не сомневался. Но Данила, вроде бы не обращая внимания на журнальных сотрудников, аккуратно расчерчивал в столбики страницу амбарной книги, куда заносил имена посетителей.

– Как? Вы уже уходите, господа? – Старик внезапно поднял голову и хитро прищурился: – А что в буфетную не заглянули? Там графинчик есть еще не опорожненный, да селедочка с лучком…

– Благодарствуйте, в другой раз, – ответил Платонов за всех, и под пожелания счастливого пути журналисты покинули редакцию.

Данила тихонько засмеялся и потер сухонькие ладони. Вот хорошо, что в буфетной пока обитает стажер! Не так часто будут опрокидывать рюмку сотрудники, постесняются юнца. Впрочем, сложившееся положение дел на руку только Фалалею – он сразу уединился в буфетной со стажером, и как бы графинчик не ополовинил!

Данила прислушался, встал со стула и прокрался к буфетной. Через неплотно прикрытую дверь разговор Фалалея и Самсона долетал до слуха беспрепятственно.

– Ты готов? Сейчас заглянем в трактир, подкрепимся, – говорил явно что-то жующий Фалалей. – У тебя деньги есть?

После паузы Самсон тихо признался, что денег нет.

– А в карманах смотрел? – не отступал фельетонист. – Посмотри, по-дружески тебе советую. Наша жизнь такая, что иногда и забываешь о деньгах, а они могут заваляться и неожиданно появиться.

– Да что же, я своих карманов не знаю? – печально возразил Самсон.

– А ты взгляни, взгляни, не ленись, – настаивал Фалалей. – Кстати, одежонку надень поскромнее, попроще. На Куликовом поле в модных сюртуках делать нечего. Ну?

Тишину в буфетной нарушали лишь шорохи, свидетельствующие о переодевании. Затем Данила уловил изумленный юношеский возглас.

– О! Как это понимать?

– А я тебе что говорил? Поздравляю! Целый четвертной!

– Но… но… Откуда? Неужели госпожа Май?

– Не бери в голову, – Фалалей засмеялся, – тут еще не такие чудеса случаются. И почаще заглядывай в карманы. Понял? Главное правило настоящего журналиста. Знаешь официальную точку зрения градоначальника: «Я не осуждаю, когда репортер берет там какую-нибудь благодарность, но не вымогает. Я ведь и на приставов так смотрю. Нельзя без подарков, но за шантаж – пожалуйте на гаупвахту». Одевайся быстрее. Времени в обрез. Теперь темнеет рано. Как управимся, закажем тебе визитные карточки. Это – наипервейшее дело. Есть места, где эти визитки тебя озолотят, понял?