Мой творец. Мой мальчик. Дитя мое. Мой самец. Нравится тебе стихотворение? Это Тельдерлин, «К паркам». Я нашла его прошлой ночью, спустя долгое время. В беспокойстве бродила по дому и внезапно увидела на полке книжку, которую давно считала потерянной. Прочла первую строфу и наконец смогла уснуть.

Да, знаю, мне не стоило писать сейчас эти строки. Сказать, что я перенеслась вместе с ними в адскую кухню — еще ничего не сказать. Пожалуй, я очутилась сразу в третьем круге ада. Что ты делаешь со мной? Неужели эта осень стала моим летом?

Я гляжу в окно, за ним все то же самое, что и вчера. Листва еще держится на ветвях, но уже утратила свой сочный зеленый цвет. На асфальте накапливается грязь; ее никто уже не смоет до весны, до нового пробуждения природы. Сколько еще времени до него? Кажется, пять месяцев?

И все-таки все выглядит чуточку по-иному, все еле заметным образом переменилось, преобразилось. У евреев есть описание картины мира после прихода мессии. Все вроде бы осталось прежним, лишь чуть-чуть изменилось — и мир уже спасен. А до этого, когда мир погружался в бездну, лишенную спасения и благодати, все в нем стонало и корчилось от отчаяния.

Таким он и будет, мой мир, ведь скоро ты не захочешь видеть меня рядом с собой, тебе надоест. Только сейчас об этом лучше не думать. Поле в моем вертограде лежало невозделанное, пока не появился ты. Не знаю, что там вырастет, не хочу и знать. Я пишу сбивчиво, перескакиваю с пятого на десятое. Мне с трудом удается сосредоточиться на своих делах, а ведь надо — многие мои «доброжелатели» только и ждут моего провала.

Желаешь ли ты мне добра?

Я стану омывать твое царственное тело, умащать его драгоценными маслами, а ты ускользнешь из моих растерянных рук, словно юркий язь. Я стану тебя ловить, словно голодный зверек добычу. Да, я голодный зверек.

Как алчу я тебя, твоего тела!

Стоит ли мне отправлять это послание? Нет, не стоит. Иначе я окончательно окажусь в твоих руках.

Да, именно так.

И на том закругляюсь: я в твоих руках.

В воздухе пахло надвигавшимся дождем, к этому добавлялся неуловимый и привычный городской запах металла и камня. Из-за Неккара надвигалась сплошная серая водяная стена, словно Гейдельберг запихивали в гигантский агрегат для мойки автомобилей.

Впереди в тумане вырисовывались очертания замка. Неплохой начальный кадр для криминального телесериала, но сейчас труп был настоящий, непридуманный, и опыт показывал, что это вовсе не так занимательно, как на экране. На отрогах Кёнигштуля, над темной стеной деревьев, плясали белесые клочья облаков, похожие на призраков. На другом берегу реки лежал Старый город, сейчас, перед дождем, он казался каким-то съежившимся. Городской Штадтхалле из красного песчаника, или, по новой моде, Конгресс-центр, отчаянно цеплялся за берег, словно ожидал от мирного Неккара какого-то подвоха. Местные знали: не без оснований. Бурное таяние снегов в Шварцвальде, ливни от Штутгарта до Мангейма — и умудренные опытом жители Старого города уже доставали из подвала резиновые сапоги, а в кошельки прятали телефонные номера своих страховых агентств.

Старший гаупткомиссар [2] Иоганнес Тойер опять взглянул влево, на Старый мост, где воды Неккара почти добрались до верхнего края набережной. Нет, мешков с песком пока не видно.

Возможно, все обойдется. Возможно, наконец-то начнется настоящая гейдельбергская весна. Перед горбатыми домами Старого города выгрузят кадки с пальмами, а на мощенных булыжником тротуарах появятся столики кафе и пивных. В иные годы весна в Гейдельберге начиналась уже с февраля. Весной, а иногда и в теплую осень, город вольно дышал и жил для себя самого. Наплыв туристов приходился на тропически жаркое лето. Но в этом году все не так, как надо. Не весна, а прямо-таки поздняя осень. Вот и сейчас уже опять заморосило.

Дожди шли повсюду. В Мангейме, Людвигехафене, Гейдельберге, Шпейере, Ландау, по всему Оденвальду, Рейну, в Эльзасе… Тойер тяжело вздохнул.

Четверг на первой неделе Великого Поста. Гаупткомиссар проводил взглядом закручивавшиеся потоки мутной воды до моста Теодор-Хойсбрюкке, соединявшего престижный район Нойенгейм со Старым городом. За вторую опору зацепилось что-то черное; коллеги из водной полиции выудили находку и притащили к берегу на юркой моторке. Труп.

Тойер сошел с тротуара и медленно, стараясь не рухнуть в грязь, направился по скользкому береговому откосу к месту, где пристала лодка. В такую погоду, как это часто бывало, его подчиненные прибыли раньше него.

Один из них, Томас Хафнер стоял на полпути между ним и берегом и, чуть покачиваясь, угрюмо смотрел на сырую глину под ногами. Сейчас он очень напоминал виндменхена, человечка-флюгера из какой-то детской сказки, у которого тайфун унес на Солнце домик и шикарную женушку. Приблизившись к Хафнеру, старший гаупткомиссар понял, в чем дело. Его сотрудник был пьян или, во всяком случае, из него еще не выветрился алкоголь, принятый накануне, и, вероятно, в изрядном количестве.

Разумеется, Тойер знал, что на такие случаи в их отделении предусмотрены «аварийные причалы», где ветераны от медицины сочувственно выслушают Хафнера и запрут до вытрезвления. Но сейчас ему не хотелось загружать этим голову. Поэтому он просто сделал вид, что ничего не заметил, — так что Хафнеру, учитывая исходившее от него «амбре», от которого перехватывало дыхание, здорово повезло.

— Ты что тут делаешь, Хафнер? Что стоишь без дела?

— Я там не нужен, — огрызнулся младший коллега. Его усы с беспомощной яростью пронзали воздух. — Все отсылают меня прочь. Будто мало я жмуриков повидал, и еще каких жутких. Но теперь Штерн командует, все взял в свои руки!

— Ты мне тоже сейчас не нужен, — резко оборвал его Тойер. — Я имею в виду, — неловко поправился он, — что вы можете немножко отдохнуть, Хафнер.

Хмельной комиссар шарил в карманах своего бундесверовского анорака, искал сигареты, хотя держал пачку в руке.

— Господа! Коллеги! Где бы вы ни находились, на трудной и опасной патрульной службе или на кропотливой и ответственной работе в бюро! Все равно мы все коллеги.

С этих слов, воспринятых многими слушателями как пустая демагогия, началась вступительная речь доктора Ральфа Зельтманна, нового начальника отделения полиции «Гейдельберг-Центр», обращенная к усталым подчиненным. Она прозвучала в первые январские дни, после несостоявшегося светопреставления на рубеже тысячелетий. Мир стал жить дальше, и Тойеру предстояло тянуть лямку еще восемь лет.

— Вы, конечно, спрашиваете себя, чего же хочет этот новичок? — Зельтманн изобразил ослепительную улыбку и обвел взглядом лица собравшихся.

Гейдельбергские наивняки из числа полицейских служащих, по большей части против воли загнанные в кабинет повышения квалификации, не подозревали, что в этот день многое для них переменится. Только оперативная патрульная группа сделала вид, что занята по горло, все остальные подчинились настойчивому пожеланию нового шефа.

Тойер чуть не опоздал и поэтому был вынужден сесть на свободное место в одном из первых рядов. Облаченный в собственное массивное тело и толстый кожаный пиджак, он скреб ухо, словно кот, плохо выбритую щеку, устало разглядывал новое начальство и уже через несколько секунд возненавидел его с такой страстью, что удивился сам.