— Ах, не говори глупости, — буркнул Тойер. — Индейку ты можешь есть, когда бастуют аптекари, а у тебя начинается заражение крови. Ведь это чистейшие пенициллиновые бомбы. — И, поскольку его так и подмывало сообщить что-нибудь полузабытое из колонки «Занимательная смесь» в «Рейн-Неккар-Цайтунг», добавил: — Когда видишь, что творится сейчас в мире, скоротечное размягчение мозгов уже не пугает.

— Итак, сейчас уже вторая половина пятницы. — Судя по голосу, Лейдиг слегка нервничал. — В понедельник, максимум во вторник, у нас, вероятно, вырастут собачьи уши. Что будем делать?

Маневр Зельтманна свел на нет их слабое воодушевление; по сути, казалось, что каждый из четверых с удовлетворением возится с текущей мелочевкой. Во всяком случае, Тойер уже много лет не вел протокол так внимательно, почти с терапевтической тщательностью, как при нынешнем опросе закоренелого безбилетника, который угрожал контролерам тупым кухонным ножом и посему был препровожден в их ведомство. Абсурдность внутреннего мира нарушителя почти не доходила до сознания гаупткомиссара, и это был либо очень хороший, либо весьма настораживающий знак. Тойер мысленно прикидывал в те минуты, не надеть ли ему, старому детективу, в знак протеста собачий ошейник.

Теперь крышки письменных столов опустели.

— Так что же мы будем делать? — вздохнул Тойер. — Может, повесим тут портрет Хонеккера, а? Вон какие у нас голые стены. Или комиссара Рекса. Хонеккера и комиссара Рекса.

— И портрет моей мамы, — ко всеобщему изумлению, проговорил Лейдиг: он бывал циничен только по отношению к Хафнеру. — По-моему, мы не должны отвлекаться от темы.

Старший гаупткомиссар подумал, усмехнувшись в душе, что у него и тут вырывают тетрадь из рук, но заметил, что эта метафора не годится. У него ничего нельзя забрать из рук, ведь его руки давно уже вяло повисли вдоль туловища. Ему стало досадно.

— Хватит болтать, пора браться за дело, — язвительно буркнул он. — Итак, мы решили прогуляться в выходные по Старому городу и немножко понюхать, чем там пахнет. Каждый будет иметь при себе снимок Вилли. Я считаю, что глупо рассчитывать на быстрый успех этого узколокального мероприятия. И не изображайте из себя агентов ФБР, вы не американцы, а мальчишки из Пфальца!

Молодые люди смущенно молчали. Тойер угадал их намерения. Преодолевая собственное нежелание, он со вздохом продолжил:

— Встретимся завтра в одиннадцать на Бисмаркплац. — Хафнер обрадовано кивнул, явно надеясь, что ему там удастся принять меры против предстоящего утреннего бодуна. — Дальше пойдем по двое. Будем обращаться к прохожим выборочно, по принципу случайности; кажется, и Вселенная тоже возникла по этому принципу. Случайно. И не только она, а все вокруг. Даже Гейдельбергский замок.

— Это круто, — кивнул Штерн и обхватил себя руками за плечи, словно мерз. — Про Вселенную.

Ильдирим созерцала жалкое существо, сидевшее на скамье подсудимых. Это был неопрятный мужичонка с острым, твердым брюшком, настоящим пивным сталактитом. Сальные волосы, пористый нос. Она ненавидела его, и это поддерживало ее дух, но одновременно связывало ее с ним недобрыми узами, так как казалось, что и он, при всей своей ничтожности, тоже держался лишь за счет собственной ненависти. Ненависть не давала ему развалиться на гнилые куски.

Она начала свою речь:

— Господин Шнейдер в ночь на 23 декабря прошлого года привязал свою жену в их совместной квартире электрическим проводом к стулу. Он издевался над ней несколько часов, прижигал сигаретой руки, бил в лицо, так что сломал обе скуловые кости. Я бы хотела избавить потерпевшую от дальнейших подробностей. Я ссылаюсь на имеющееся подробное признание обвиняемого, от которого он, впрочем, теперь отказывается. Далее у нас имеется медицинское заключение и письменное заявление пастора, к которому обратилась со своим горем истица.

Адвокат противной стороны, гладкий блондин, перебил ее:

— В вышеупомянутых материалах обвинения мы не видим достаточно веских доказательств. Никто не отрицает травмы, зафиксированные у супруги моего подзащитного, только мы полагаем, что большей частью она причинила их себе сама, чтобы отделаться от ставшего неугодным супруга. По-видимому, у истицы существуют собственные представления о супружеской верности…

— Это чистые домыслы! — воскликнула государственный обвинитель излишне громко.

— Мы уважаем наших духовников, но ведь и они могут свидетельствовать лишь о том, что услышали от потерпевшей; они не в состоянии проверить справедливость ее слов…

— Такие травмы невозможно нанести самому себе!

Голос Ильдирим звучал пронзительно, словно циркулярная пила. Она уже поняла, что проигрывает. Она была не дома, она здесь чужая. Ее эмоциям все равно никто не верит, а возмущение воспринимается как продуманная тактика. Ей следует вести себя иначе, спокойно, словно она дома и лишь репетирует предстоящую речь. Она постаралась не встречаться взглядом с усталой женщиной, смиренно сидевшей неподалеку, для которой мучения продолжатся теперь и впредь. Ильдирим знала, что ей следовало бы привлечь к обсуждению жертву, сыграть на представлениях о чести и рыцарстве, дремлющих в усталом и равнодушном судье. Знала, но не могла. Она здесь не дома, все ее силы нужны прежде всего для нее самой. Поэтому она машинально договорила свой текст.

— Обвиняемый не в первый раз жестоко обращается со своей женой, которую он четыре года назад, можно сказать, купил в Таиланде через соответствующее агентство…

Немного позже она пошла домой. Сегодня единственное везение: разбирательство было отложено незадолго до конца рабочего дня из-за каких-то там отделочных работ, так что ей пока еще не нужно мириться с поражением. Этот говнюк скорее всего получит два года условно. Он ухмыльнулся и поблагодарил ее.

Она устала. Стоял собачий холод, от которого не защищала джинсовая куртка. На регулируемом перекрестке возле клиники она взяла себя в руки и усилием воли остановила дрожь. В темноте она взглянула на огромное больничное здание. Шли годы, а оно выглядело вполне прилично, все-таки не холодный новодел, а достопочтенный комплекс, за спиной у которого пара столетий, с легкой аурой курортного курзала. Но теперь на его фасаде светилось множество окон, и за многими из них людям было ужасно плохо. Ильдирим предпочла бы не видеть этих окон и не думать об этом. Еще меньше ей хотелось идти через темный скверик перед библиотекой.

Пошел снег. В ее фантазиях снег был чем-то чудесным, он зачаровывал ее еще в раннем детстве. Но теперь, когда она одиноко шла в темноте, он превратился просто в белые точки, которые падали с неба и больно кололи кожу.

В почтовом ящике лежало приглашение от кузена из Леверкузена. На свадьбу. Придется подыскать удобную отговорку, к примеру, дежурство на службе.

Возле ее двери сидела Бабетта.

Ильдирим вздохнула:

— Сегодня утром твоя мама устроила мне скандал из-за того, что ты слишком часто бываешь у меня.

— Я знаю, — прошептала малышка в типичной детской манере, то есть слишком громко. — Но сегодня ничего. Она думает, что я буду ночевать у подружки.

В голове Ильдирим вдруг противно зазвенело.

— Так дело не пойдет, — заявила она громче и резче, чем хотела. — Бабетта, ты не можешь переселиться ко мне. Нет, так нельзя.

Девочка вскочила и уже хотела бежать прочь.

Ильдирим попыталась ее удержать.

— Ты только не обижайся на меня! Пожалуйста! Понимаешь… сейчас я устала. Приходи завтра утром, можешь и рано! — отчаянно крикнула она вслед девчушке. — Я всегда рада, когда ты заходишь.

Бабетта остановилась и повесила голову так, словно перешла в класс беспозвоночных. Потом поднялась на пару ступенек, словно ее притягивала огромная резинка. Ильдирим распахнула свою дверь и втолкнула туда малышку.

В кухонном шкафу дребезжали тарелки. Соседи сверху проводили натовские маневры. Молодая турчанка, которая сегодня только чудом удержалась на ногах, поскользнувшись на банановой кожуре, вдохнула порцию кортизона от астмы, затаившейся в ее бронхах, и, презирая себя за слабость, потянулась за красной пачкой «Голуаз», лежавшей на холодильнике. Но, увидев немой укор в глазах Бабетты, положила ее назад. Все же одна пачка держится еще со среды.