Мисс Кингсфорд давно привыкла довольствоваться по преимуществу собственным обществом; так и ссориться ей было не с кем.

Маленький белый пансион на верху обрыва смотрел прямо в море, его деревянные балконы облупились от соленого морского воздуха. Многие из постояльцев были старые и слабые, как серые, робкие улитки. Они медленно ползали вверх и вниз по лестницам, вползали и выползали из комнат, застеленных жидкими коврами. У некоторых были собаки, и поскольку внизу в вестибюле висело большое объявление, что «Собак просят вносить на руках», эти «некоторые» больше походили на одряхлевших нянюшек, когда с виноватым видом проносили своих косматых младенцев, иных еще обернув вдобавок теплыми шалями.

По контрасту с ними мисс Кингсфорд, лет пятидесяти, с гордостью чувствовала себя совсем молодой. У нее тоже была собака, маленький серый пудель, которого она обучила глядеть на других собак пренебрежительно, даже насмешливо, так что он вырос в некое собачье подобие сноба. Мисс Кингсфорд, худенькая, аккуратная, миниатюрная и голубоглазая, с кожей гладкой, как поверхность воздушного шара, и сама была похожа на пуделя: волосы всегда завиты и покрашены в палевый цвет. Презрение ее пса к другим собакам было ему внушено ее презрением к другим людям: он чувствовал себя выше в пошлом обществе других животных; так и она держалась в стороне от вульгарных дел всяких улиток и ползучих нянюшек.

«Пошли, малыш. Не задерживайся. Если не будешь случаться, мамочка очень рассердится».

К середине сентября население пансиона стало понемногу редеть, остались, главным образом, постоянные обитатели, и в их числе мисс Кингсфорд. Но вдруг совершенно неожиданно в конце сентября появился некий мистер Уиллоуби. И в мистере Уиллоуби, как она не преминула заметить, было две редкостных черты.

Седой сероглазый мистер Уиллоуби не был ни улиткой, ни нянькой. Одевался он даже элегантно. Костюм из плотного серо-зеленого твида, тронутого тут и там оранжевыми пятнышками, и такая же кепка. Шерстяной галстук темно-янтарного цвета как нельзя лучше гармонировал с оранжевыми пятнышками, и таким же золотом отливали начищенные грубые ботинки. В мистере Уиллоуби, думалось мисс Кингсфорд, было что-то особенное. Чем-то он, думалось ей, не совсем такой, как другие мужчины.

Кроме того, у него были прекрасные манеры. За всю свою жизнь она не встречала человека, который бы вставал, когда в гостиную входила дама, и было странно, дух захватывало, видеть, как он встает с места при появлении даже самой медлительной, самой вульгарной улитки женского пола.

Кроме того, он был остро застенчив. Каждое утро, когда мисс Кингсфорд прогуливала свою собаку по широкой лужайке над обрывом, он проскальзывал мимо нее, отвернувшись, и исчезал в густых зарослях утесника и тамариска, откуда спустя довольно долгое время выбегал обратно, как будто пережив что-то страшное.

В такие минуты мисс Кингсфорд, которая всегда держала пуделя на поводке, чтобы его не обнюхали, а тем более не заразили другие собаки, от всей души надеялась, что мистер Уиллоуби приостановит свой испуганный бег и, может быть, приподнимет кепку, а то и произнесет два слова приветствия. Но несколько дней ничего такого не случалось и даже не намечалось. Мистер Уиллоуби всегда находил какой-нибудь путь отступления: вниз, под обрыв, либо вперед, в сторону городка.

А однажды утром из зарослей появился не только мистер Уиллоуби, а еще и два больших скачущих, чуть не хохочущих дога. Противные в своем веселье, они промчались вдоль края, обежали, как сумасшедшие, вокруг мисс Кингсфорд, а потом, словно решившись на самоубийство, перескочили через край и пропали.

В следующую секунду пудель мисс Кингсфорд подпрыгнул, как на пружине, сорвался с поводка и, тявкая от восторга, пискляво, как игрушка, тоже исчез за краем.

Мисс Кингсфорд пронзительно взвизгнула, и мистер Уиллоуби, остановленный наконец в своем застенчивом отступлении, со всех ног кинулся к ней.

– Ах ты гадкий, гадкий мальчик, вернись сюда! Да как ты смел? Вернись сейчас же, тебе говорят! Сейчас же!

Даже в эту критическую минуту, когда казалось, что мисс Кингсфорд вот-вот разрыдается, у мистера Уиллоуби хватило вежливости приподнять кепку. В ответ мисс Кингсфорд издала два-три невнятных вопля и вместе с мистером Уиллоуби пустилась бежать к краю обрыва.

– Ах, боже мой, он убьется. Убьется насмерть.

– О нет, нет. Не волнуйтесь. – Голос у мистера Уиллоуби был спокойный и очень мягкий. – Вон он.

Под обрывом, на двадцать пять футов ниже края, пудель стоял на меловом выступе, в волнении подрагивая языком и хвостиком, и глядел вниз, на кромку моря, словно собирался сбежать туда, к веселым догам.

– Назад, назад сейчас же, тебе говорят. Гадкий ты, гадкий, непослушный мальчишка!

– Как вы его зовете? – спросил мистер Уиллоуби. – Какая у него кличка?

– Галь… ах ты ужасное, ужасное непослушное создание!

– Я, пожалуй, спущусь и достану его, – сказал мистер Уиллоуби. – Нет, это нетрудно. А пока подержите, пожалуйста, мою кепку.

Почему мистер Уиллоуби попросил ее подержать его кепку, этого она так и не узнала. Но без кепки он вдруг стал выглядеть еще застенчивее, до странности голым и беззащитным. Ее стало трясти, пока он спускался по склону, время от времени обрушивая под откос два-три камня, а потом в какой-то миг мистер Уиллоуби и пудель слились воедино. Теперь дело было уже не только в том, что собака может убиться насмерть. Теперь ее охватил безумный страх, что мистер Уиллоуби тоже может убиться.

Вдруг под ногой у мистера Уиллоуби обломился кусок дерна величиною с футбольный мяч и, подскакивая, покатился вниз мимо пуделя, а тот сделал новый прыжок, словно готовый тоже скатиться вниз. Мисс Кингсфорд умудрилась удержаться от визга, прикусив кепку мистера Уиллоуби, а он, как нарочно, казался невозмутимо спокойным.

– Ну-ка, Галь, сюда, хватит дурить. Ну-ка…

Мистер Уиллоуби тихонько свистнул и щелкнул пальцами. Пудель чуть не рассмеялся. Тогда мистер Уиллоуби оглянулся и сказал:

– Эти доги всех переполошили. Там внизу целая толпа собралась.

– Вы поосторожнее. – Мистер Уиллоуби был теперь в четырех-пяти футах от пуделя и чуть пригнулся, точно готовился поднять дичь. – Смотрите не оступитесь.

– Все в порядке. Ну, Галь, сюда, живо.

Как назло, пудель затрусил дальше вниз по склону, но в ту же секунду мистер Уиллоуби то ли упал, то ли прыгнул и, крепко ухватив его обеими руками, закатил ему легкую, но чувствительную пощечину. Оттого ли, что мисс Кингсфорд так поразило, когда у нее на глазах ее пуделя ударили впервые в его жизни, или от невыносимого облегчения, что он спасен, этого она так и не поняла, но внезапно утес, и море, и небо опрокинулись и закачались в тошнотворной мешанине. Белое покрывало головокружения окутало ее, потом превратилось в черное. Она опустилась на траву, уткнувшись лицом в его кепку, задыхаясь от слабого запаха брильянтина.

Когда она наконец подняла голову, мистер Уиллоуби тоже сидел на траве, держа собаку на коленях. У нее не хватило духу заговорить с собакой или даже с мистером Уиллоуби. Очень бледная, она только уставилась на эти две фигуры.

– Разрешите, я вас чем-нибудь угощу, – сказал мистер Уиллоуби. К бесконечному ее изумлению, он коротко рассмеялся. – Вид у вас неважный. В мою кепку вас не стошнит?

– О Господи, простите ради бога.

Мистер Уиллоуби встал, подал ей руку и поднял на ноги. Ее поташнивало, но каким-то образом она справилась, и ее не стошнило. Собака беспокойно металась в объятиях мистера Уиллоуби, и он весело дал ей вторую пощечину.

– Выпьем коньяку, или хересу, или еще чего-нибудь в «Гербе моряка», – сказал он. – Я иногда туда заглядываю.

Они медленно двинулись по траве, мистер Уиллоуби в одной руке нес пуделя, а в другой свою кепку.

– Почему вы зовете его Галь?

– Что?

– Галь – странное имя для собаки.