Парома не будет. Волна бьёт в пристань, и на полвзгляда вперёд уже ничего не разобрать. Сырое месиво реки и ветра. Понятно, что парома не будет. Да и кого везти? Одного меня, больше некого. Сердце скулит побитым псом. Надо было ехать до города, а оттуда на электричке. И что меня сюда потянуло? Необъяснимо. Просто провал рассудка.

Начинается дождь, а парома не будет. Маленькая, умирающая пристань на широкой, как дорога, реке. Просто остановка, никому не нужная на этой дороге. Совершенно обречённая бесполезность. Похожая на трагедию. Единственный, кто оправдывает её существование — это я. Сейчас, здесь, среди дождя и ветра. А может быть, наоборот? Может, это она оправдывает моё существование, обречённая и бесполезная пристань?

Я ухожу. По скользкому настилу окаменевших досок. По сходням, переброшенным через гнилую воду отстойной канавы. По мосткам, вбитым в песок. Я ухожу, но идти мне некуда. Но лучше идти никуда, чем верить и ждать чего-то, что никогда не произойдёт.

Дождём располоскало дорогу. Я ступил на травяной прокос, что привалился к дороге, и двинулся навстречу неизвестности. Где-то должна быть деревня. Не могла же пристань находиться далеко от деревни. Однако странная логика нашей сельщины скоро доказала мне противоположное, — деревни не было, а дорогу мало-помалу забило травой. Нехожень. Куда ни посмотри, нехожень. И тут я заметил едва приметную тропинку. Даже не тропинку, а так, след на недокосе, протоп. Человек шёл торопливо, широко. И траву он подбил только носочком. Точно не шел, летел. Вдали от жилья так не ходят. Значит всё-таки есть деревня. И когда за пригорком открылась луговая низина, я увидел огонёк. Ясный и теплый, как осколочек солнца. А если не пустят? Народ-то разный. Или просто побоятся. Что-то очень тихо. И собаки не дёргают слух своей хриплоголосой, дежурной злостью.

Сквозь завись дождя проступило неясное, размокшее очертание жида. Его прожигала горящая на крыльце лампочка. Однако в доме было темно. В деревнях ложатся рано. Хлюпая сапогами по затопленой траве, я дрался до крыльца. Крепкие ступеньки отзвучили мой шаг. Я замер у двери. Вдохнул сырого воздуха и постучал. В сонную тишину дома обрывисто и тревожно ворвался мой натиск. Рука в ожидании сдержала кулак. Интересно, что там сейчас происходит. Какая-нибудь беззубая старуха, едва шевеля полуживыми, выцветшими глазами, обратила своё удивление к запертой двери. Должно быть, решила, что это стучит её одиночество рукою обмана в забитые тишиной уши. Я постучал громче и настойчивей. И снова мне ответила тишина. Нет, это стучит моё одиночество по запорам этой затерянной в дожде пристани человеческого тепла. Стучит зло и настойчиво. А что там? Старуха, должно быть, свесила с палатей свои разопревшие лодыжки и, чертеня незваных гостей, слезает на лавку. Давай-давай, пошевеливайся! Выждав какое-то время, я нетерпеливо дернул за дверную ручку и, к моему полному удивлению, дверь открылась. Она была не заперта! Да, деревня честнее города и достойнее.

Оттуда, из-за порога, пахнуло незнакомым духом. Я, почему-то, особо восприимчив к человеческому запаху. Точно зверь. Для меня запах кожи человека, его волос и дыхания указуют на человеческую персону лучшим образом, чем любые характеристики и рекомендации. Это жильё, во-первых, пахло женщиной, и, во-вторых, пахло совсем не по-деревенски. Такой дух, хотя и не выдаёт никакой особой благообразности, всё-таки не соединим с бесчисленными формами человеческой порочности. Уже радует. Чисто пахнет, значит чисто живут. А чисто живут, значит чисто мыслят. Я вошёл и закрыл за собой дверь.

— Хозяева!

Удивительны эти деревенские дома. Они так дорожат тишиной. Вот и мой голос будто провалился куда-то.

— Есть кто дома ?!

Тишина. Невозмутимая и всеохватная. Говорят, кто умеет слышать через тишину, способен понимать вкус простой воды и видеть, как растут деревья, — по-настоящему счастливый человек. Непонятно только, в чём же тут счастье.

Сев на лавку, я попробовал осмотреться. Тяжёлые сумерки вползали в дом сквозь вымытые дождём окна. Непроглядный мрак уводил всё дальше и дальше от глаз едва различимое житейское добро. Его было немного. Только стол, два стула, какие-то полки на стене и массивный постамент углу. Должно быть шкаф, какие называются шифоньерами. Они визгяво скрипят и с годами начинают скашиваться на один бок. Да, ещё был диван. Вполне приличный, если судить по очертаниям. Я вдруг подумал, что это нехорошо, забравшись в чужой дом, притаиться в темноте. Неприятный сюрприз для хозяев. И кто знает, что вообще они могут подумать.

После недолгих, но вполне драматических поисков выключателя, после нескольких сбитых со стены висячих безделушек и моего крушения на пол через подвернувшееся под ноги ведро, электричество оказалось в моей власти. Комнату обласкал ровный, неяркий свет.

Глаза любят спокойную сдержанность воспитанных чувств. Здесь все было именно так. Так, как любят глаза. Без этого жуткого разгула хрусталя и сельмаговского фарфора, без россыпи картонных иконок по стенам вперемешку с чеканками писающих мальчиков и длиннокосых красавиц, с обязательным портретом Высоцкого с гитарой и Есенина без гитары, с полдюжиной тупых фотографических морд в портретном исполнении и горшково-цветочной ботаникой на подоконниках. То есть, всего того хлама, что так дорог душе простого человека. Здесь ничего этого не было. Я рассматривал комнату и находил в ней всё большее внутреннее согласие со своими привычками и манерами. Впрочем, это были только мимолетные наблюдения. Обращаемость мыслей и чувств. Какое мне дело до этого дома и его хозяев.

Откинувшись на спинку дивана, я придался блаженной дрёме. И тут по мне ударил чей-то взгляд. Из темноты. Из застывшего сумрака дальнего угла комнаты. «Приятная» неожиданность, нечего сказать!

Поднявшись с дивана, я не очень уверенно шагнул навстречу этому взгляду. Дальняя часть комнаты была почти не освещена. Там находился кто-то совершенно нераспознаваемый. Казалось, что его скрывает не только темнота, но и тайна.

Всё оказалось куда проще. На книжной полке стояла большая фотография. С неё на меня смотрела молодая женщина. Этот живой и проницательный взгляд странно притягивал моё внимание. Я повертел фотографию в руках, поставил было на место, но почему-то снова взял и вернулся с ней к жёлтому пятну электрического света. Поставил фотографию на стол и сел напротив. Передо мной была женщина с глазами цвета августа. Она молчала, но мне вдруг показалось, что я слышу через эту тишину. Она молчала так открыто, словно допускала к душе того, кто умеет слушать ее молчание. Магическая красота её вовсе не рисовалась типичностью женского общеподобия. Она была такая одна.

Я смотрел, постепенно забывая обо всём том, что со мной произошло. Внезапно я окликнул самого себя. Там, в глубине этого безудержного провала. Омут её глаз похолодел. Я вскочил со стула. Ну да, конечно, как же это я сразу не распознал! Ведь дом, в который я попал, был женским. Женским! Мужчина здесь не жил. Эти стены, эти обои, занавески на окнах и подушки на диване не знали крепкого мужского духа. Не несли мужского следа.

Ну и что? Что это меняло? Вздохнув, я снова сел напротив фотографии. Пододвинулся к ней вплотную. Мне показалось, что она едва заметно улыбнулась. Должно быть, в ответ на моё прозрение.

Почему эта женщина живёт здесь? Так далеко от того мира, который пришёлся бы ей впору. Что вообще можно здесь делать?

Интересно, что она читает? Стенные полки с небрежной россыпью книг уже давно привлекали мой интерес. Хранимые книги так же много могут сказать о человеке, как и его запахи.

В неразличимой темноте я взял наугад какой-то том и поднёс его к глазам. Н.А.Дмитриева «Краткая история искусств». Ого! Вот почему здесь царит такое согласие простоты и гармонии. Но что же может делать в лесной избе женщина, просвещённая в сути прекрасного? Понял, она — сельская учительница. Единственный, в своём роде, носитель культуры в здешнем захолустье. Недавно закончила институт и здесь оказалась после распределения. В деревне избы не нашлось, поселили сюда. Далеко, зато независимо.