В свое время я на такой шаг не решился бы — МГУ! Впрочем, хорошо, что не решился. Провинция, отсутствие авторитетов, полная самостоятельность (никаких аспирантур и сразу же — зав. кафедрой) мне дали больше.

И еще вот что: на моем веку Россией правили Николай Второй, Львов, Керенский, Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев, Ельцин, теперь вот командир звена истребителей полковник Руцкой претендует — кем из них Россия и мир остались довольны? Никем.

Только и делаем, что рушим памятники и сжигаем портреты. Где же работа созидательная? Едва что-то успеем создать, как тут же и разрушаем. Если бы не наша безмерная природа, ничего бы от страны, от самих себя не оставили. Из одиннадцати перечисленных правителей все или были устранены, или умирали на своем посту. Но трое — Николай, Львов и Горбачев — ушли, отреклись от власти сами. Обстоятельства заставили — да, но все-таки сами объяснили, почему уходят.

Горбачев менее, чем последующие перестройщики, хотел разрушения — это был его главный грех в глазах последующих ортодоксов. Но что те, последующие, ортодоксы создали? Невероятный бюрократический, взяточнический класс и столь же невероятный класс спекулянтов, противостоящий всякой производственной деятельности; и той, и другой сторонам выгоден повсеместный дефицит. Рыночная экономика должна быть построена на конкуренции, но никак не на дефиците товаров и услуг.

В начале своей деятельности М.С. хотел немногого: перестроить КПСС, чтобы она, обновленная, облагороженная, смогла перестроить и общество, и государство. Он не знал, что стоит эту партию чуть-чуть стронуть с места, и она покатится под откос.

Возвращаюсь в Вашингтон, к вашингтонской эйфории, когда не только мы, но и американцы были на воздусех (причина очень уважительная — конец холодной войне!), к начальной, искренней и неопытной демократичности Горбачева, которую я все время ощущал на себе, т. к. на многих встречах (исключая встречи непосредственно с Рейганом, в которых я не участвовал) Горбачев нередко обращался ко мне:

— Так я говорю, Сергей Павлович?

И сразу же после встреч:

— Так я говорил, Сергей Павлович?

— По-моему, правильно!

А в иных случаях добавлял: «хотя можно было бы и еще сказать…» Но тут Горбачев уже не слушал — что можно было бы «еще», да и я не очень-то был уверен, что мой комментарий ему необходим.

Все это происходило в нашем посольстве, в его уютных залах и кабинетах в стиле конца прошлого века. Бывал я в этом здании и раньше, ну тут как бы даже приспособился к нему: будто так и надо — здороваться то с Шульцем, то с Вэнсом, то с Э.Кеннеди, то с Киссинджером. Это уж после, пораздумав, ругательски ругаешь политиков, а для первого раза интересно, и даже появляется чувство значительности происходящего. Более того — чувство необходимости: все это очень и очень нужно — и никак иначе. Обычно при таких встречах-разговорах оглядываешься вокруг: другие-то так же воспринимают происходящее или иначе? Или — никак, не трогает их оно? В Вашингтоне мы были рядом с М.А. Ульяновым, у него — та же реакция, что и у меня; в Пекине — с Лавровым, Распутиным и Айтматовым, у Лаврова и Распутина та же реакция, что и у меня, у Айтматова — взгляд отсутствующий, вот он и стал профессиональным дипломатом (до этого был непрофессиональным).

И посол Дубинин был весьма приветлив и тоже на воздусех — он появился в Вашингтоне недавно.

В Вашингтоне счастливый Дубинин (посол в США!) еле на ногах стоял: М.С. его загонял. М.С. видел в дипломатах людей, а не дипломатов. Это их подавляло, особенно наших, советских. А вот американским (тоже не всем) это даже импонировало, а в конце концов способствовало тогдашнему успеху Горбачева.

Это нравилось американцам. Видимо, они сравнивали энергию Рейгана с энергией Горбачева — один был светилом заходящим, другой — восходящим.

В Академии наук США советники Горбачева выступали с докладами (я — по экологии). Мы все там и по медали какой-то получили.

Только произнес я свою речугу, вдруг пробежал какой-то шепоток — и все! Все в один миг куда-то смылись. Оказывается — в Академию приехала Р.М. Горбачева, вот американские ученые и бросились ее встречать. У нас бы по отношению к Нэнси Рейган академики не проявили такого интереса и любопытства.

Ну а мы, советские (почти все), остались в зале заседаний на своих местах — подумаешь, экая для нас невидаль! И верно: когда американские академики возвращались в зал (не все), они поглядывали на нас с удивлением.

Помню доклады А.Б. Аганбегяна, В.Н. Кудрявцева, Е.М. Примакова, Р.З. Сагдеева — наши блеснуть умеют.

Был я и на службе в церкви, там за счастье всего мира шла служба на многих языках и по многим обрядам христианской церкви, своего рода соревнование. Наш митрополит Филарет лицом в грязь не ударил: стены вздрагивали, а люди (по православному обряду) слушали стоя его краткую проповедь, отчасти песенную, и в какой-то опять-таки счастливой были растерянности. Сдается мне — Филарет наш оказался на высоте и общепризнан. А еще были мы с Ульяновым в гостях у директора библиотеки конгресса профессора Джеймса Биллингтона, он — русист, говорит без акцента, созвал тоже русистов и эмигрантов, в том числе и заполошных… Каких-то там художников-пейзажистов, которые в Вашингтоне по давней-давней памяти пишут подмосковные закаты и восходы русского солнышка и теперь очень хотели бы, чтобы мы их похвалили. А как похвалишь, если это — невозможно?

Между прочим, как часто бывает, мы разговорились на чужбине с Михаилом Ульяновым, и что же оказалось?

Оказалось, что он родился под городом Тара (Омская область), в колхозе имени Калинина в 1929 году, а в 1931-м я в этом колхозе был на практике (студент Барнаульского сельхозтехникума), составлял там оборотку стада, а предколхоза Ульянов Александр ежедневно меня пытал: «Да когда же это с твоей с оборотки наши коровы молока прибавят?»

— Он у меня такой был, батя! — вздыхал в доме директора библиотеки конгресса Михаил Александрович. — Он был день и ночь в деле!

А летели мы из Вашингтона в Москву в темную-темную ночь и с какого-то военного аэродрома под Вашингтоном, очень военного, — одни казармы, да часовые, да летчики в форме. Летели, как помнится, тремя самолетами. Один — с Горбачевым и прочим правительством, другой — с журналистами, третий — с охраной и советниками (те самые 14 человек, академики плюс мы с Ульяновым). Охранники заняли, разумеется, места с отдельными столиками в полном просторе и удобстве, положили на столики оружие и, обнаружив в этом салоне два свободных места, пригласили на них двух же советников. Я — один из двоих оказался, опять интересно, потому что — в первый раз. Что же это они оружие-то чистили? Оно же в употреблении не было?

А вот самолету с журналистами не повезло: его подняли в воздух и тотчас посадили обратно. Какие-то серьезные были нелады с двигателем. Об этом не писали в газетах, но так было.

Вспомню-ка я и свой первый приезд в США в 1978 году. Он тоже был как бы официальный: большая группа совписателей во главе с Н.Т. Федоренко (во время войны наш представитель в ООН), бывший заместитель министра иностранных дел был приглашен в США… госдепартаментом. Такой госдеп сделал жест, для того времени весьма неординарный. Так подействовали на свой госдеп американские писатели. Мы и летели, Н.Т. собрал вокруг себя «головку», а мне слышно было со своего кресла — обсуждался вопрос: вот прилетим, госдеповцы нас встретят и спросят — где бы вы в США хотели побывать? Мы на их письменные запросы по этому поводу до сих пор не ответили (мы — умные, предусмотрительные!), а теперь надо будет предложить госдепу такой маршрут, чтобы он был неприемлем, чтобы они нам отказали, а мы закатим скандал: зачем тогда приглашали?

Своего ума нашим не хватило, они привлекли в помощь какого-то пассажира — советского инженера, он много лет работает в США. Скажи, голубчик, советский человек, в какой, по-твоему, город нас американцы не пустят? Ни за что! Он и сказал: