Американцев подкупала искренность Горбачева, а для китайцев это глупость, больше ничего.

Из китайского опыта перестройки, кажется, что-то можно взять, они нам должны быть ближе в каких-то смыслах, но — что именно? Взять-то? Не знаем…

Они прагматичны и прагматично жестоки, у них в результате перестройки экономическое положение явно улучшилось, а у нас? Но ведь у них и методы другие: если их новые капиталисты, коммерсанты и националисты зарвутся (слишком и даже не слишком), их перестреляют, и все дела, они это могут. А мы делаем вид, что не можем.

Распад китайской империи если и есть дело, так дело будущего. У нас такая империя, которая и империей-то не умеет называться, толкни — и нет ее.

И еще: для китайцев наш опыт нынче имеет бо2льшую ценность, чем для нас самих. Мы сами своим опытом пользоваться не умеем да и страну свою искалечили так, что в ней уже не к чему опыт приложить.

Скажем, нэп.

Нэп Ленин вытянул, опираясь на два сословия — на крестьянство, на крестьянский двор (который к тому времени еще сохранялся), и на ремесленников, которые на какое-то время заменили легкую промышленность, одевали-обували людей.

Китай нынче опирался на эти же сословия, а у нас их уже нет.

Вот и думаю: когда Горбачев ехал в Китай, он возлагал большие надежды на эту поездку, но надежды не реализовались в смысле экономическом. Разве только — опять же в военном. Но ведь это — минимум-миниморум. Тем более что холодная война с США, со всем капиталистическим миром действительно в прошлом, значит, и китайская угроза уменьшилась.

Не знаю, по каким признакам, но мне казалось, что при внешней нормальности переговоров с китайцами Горбачев был далеко не удовлетворен. По статьям экономическим не было ведь заключено никаких серьезных соглашений, позаимствовать из китайского опыта он тоже ничего не смог. Он распускал компартию — там об этом и не думали; наше хозяйство шло к упадку — там на подъем. Там разве только один Тибет претендует на самостоятельность, у нас все народы, все племена, все языки.

Политика наша настолько различна, что заимствовать нечего и в экономике.

В другое время эту поездку можно было бы оценить высоко — была достигнута некая степень доверия, улажены пограничные отношения, но каких-то союзнических отношений, общих и взаимовыгодных программ — ни одной.

И мне кажется, Горбачев это чувствовал и понимал — союзников по социалистическим идеям у СССР уже нет и быть не может. А идеи эти над ним все еще довлеют. Хотя ни европейский, ни азиатский социализм у нас не получится. До поездки в Китай он еще питал на этот счет какие-то иллюзии, а тут, кажется мне, и стал их терять.

Повторюсь:

Китайским лидерам было не до переговоров: площадь Тяньаньмынь бушевала, проехать по ней с каждым днем становилось все труднее, по улицам шли и шли колонны демонстрантов с красными флагами (за «настоящий социализм», «за гласность советского образца!»), носились грузовики, переполненные людьми (сияющие лица), распознав «советских» в легковых машинах, горячо нас приветствовали. Вокруг нашей резиденции («заветы Ильича») днем и ночью ходили толпы, кричали: «Ми-ша! Выходи к нам!» (от ворот резиденции их отгоняла милиция). Когда в последний раз мы отправились на прием в Народное собрание (грандиозный по численности), мы через площадь Тяньаньмынь проехать уже не могли — толпы, палатки, костры. И мы ехали закоулками, в здание вошли с бокового входа. Прием был очень официальным и грандиозным.

Накануне отъезда Горбачев собрал человек тридцать из нас на ужин. Это он умеет — шутить, смеяться без конца. По его же инициативе мы фотографировались — писатели обязательно рядом с ним, всем нашим столом, человек восемь, расписывались на меню. На память. О политике — ни слова.

Валя Распутин был очень удивлен: вот он какой, оказывается, М.С.? Тем более — какая Р.М.? Вот уж он не думал!

Если Горбачева подвержена воздействию объектива, то М.С. как раз наоборот: едва улавливаешь разницу, когда вот он, рядом, подписывает договор с Рейганом и когда тоже рядом сидишь с ним за ужином.

Борис Олейник вдруг написал книгу: «Князь тьмы». О ком бы это? Я не знаю. Читал — не понял.

А впервые я выехал за рубеж в 1956 году и сразу же на два с половиной месяца. Это был Китай.

Второй раз поехал за рубеж через шесть лет, в 1962 году, на три недели.

И опять это был Китай.

Третий раз (о котором речь была только что) — год 1989-й, я Китая, собственно, и не видел, но воспоминания прошлого до предела обострились.

В 1956 году поехали мы втроем — Борис Галин, я и Борис Полевой (руководитель группы).

Полевой — прекрасный товарищ, к тому же в Китае перед ним едва ли не преклонялись. Еще бы — автор «Повести о настоящем человеке», книги «Мы — советские люди» и др. Фигура занимательная. У него своя роль в Словацком восстании (1944), он — друг Фиделя Кастро и Джона Кеннеди. На Нюрнбергском процессе они с Кеннеди были аккредитованы как журналисты, Полевой был старшиной корреспондентского корпуса, только двое они и присутствовали при подписании Потсдамской декларации (капитуляция Германии, ультиматум Японии). Во время Карибского кризиса Полевой был в Америке и, как я могу думать, общался с президентом Джоном Кеннеди.

Он очень много уже и тогда, в 1956 году, знал, Полевой, но, будучи очень общительным, болтлив не был.

Помню и такой случай: венгерский корреспондент «Небсабадшаг» в Москве звонит Полевому в Шанхай: «Борис! Помоги соединиться с Будапештом, с нашим КГБ! Здание в осаде, а там работает моя жена!» Полевой (по единственному проводу) соединяется из Шанхая с Будапештом, разговаривает, потом звонит в Москву: «Только что говорил с твоей женой. Здание в осаде. Слышал стрельбу. Но твоя жена чувствует себя уверенно!»

Эта телефонная операция произвела на меня впечатление.

Сначала мы путешествовали втроем (позже все трое написали об этом по книге). Спустя месяца полтора Полевой улетел в Москву (работа над «Биографией Ленина»), мы с Галиным разъехались, он — на север, я — на юг Китая. Я вернулся позже всех, под Новый 1957 год.

Поездки наши носили и комический характер, дело доходило до того, что, когда однажды мы появились на стадионе какого-то небольшого городка, весь стадион встал и оркестр исполнил Гимн Советского Союза.

Полевой непрерывно записывал и записывал, потом издал дневники, в которых все имена и названия были ужасно искажены: записывать китайские слова на слух — дело безнадежное.

Я избрал другой метод — все названия, все имена просил переводчиков записывать в мою книжку (а переводчики были у нас первоклассные), и ни одной ошибки такого рода впоследствии в моей книге обнаружено не было. Это, кажется, единственное достижение моей книги, потому что понять истинное положение дел в Китае, да еще и без языка, нам было не дано. Где уж там, если и своего-то положения мы не понимали, но для китайцев все равно были мудрыми, были старшими братьями.

Какие все-таки исторические затмения случаются с великими народами! Гораздо большие, чем с малыми!

Вот идет колонна заключенных без конвоя, впереди человек с флагом, на флаге: «Мы перевоспитываемся!» — попробуйте-ка не изумиться! Или и день, и два, и три я прихожу в тюремную камеру к капиталисту, заключенному (пожизненно) за распродажу иностранцам исторических национальных ценностей, а также за изумительно искусную их подделку (у меня до сих пор хранится подаренная им подделка такого рода — небольшая глиняная лошадка якобы из археологических раскопок), а этот заключенный говорит на семи языках, в том числе и на русском. Теперь он рассказывает мне все, как было. Кажется, что ему скрывать, — так и так сидеть! Но — врал он много, особенно о том, как хороши нынешние власти.

Или вот две ночи я ночую в келье настоятеля буддийского монастыря (Синь Кунь — я еще скажу о нем), он мне читает письма верующих из Китая и китайцев из-за рубежа. В то время я еще не забыл английский и мы обходились без переводчика.