Ни завтра, ни послезавтра. Мы уехали… Месяца через полтора он этот текст прислал через итальянское посольство, и сколько же было оттуда звонков — когда публикация?

Но публикации уже не могло быть: доклад чисто политический, он безнадежно устарел.

Не будучи редактором, я не имел представления об этой стороне дела, об отношениях «автор — редакция», не знал ее. Но вот — узнал. Тоже полезно. Мой собственный опыт автора, в частности, в отношениях с Твардовским, меня ничему не научил, хотя он и говаривал мне: «Ох, тяжко, ох, тяжко мне! С десяток авторов — это люди, а остальные? Об остальных лучше и не говорить!»

Цензура военная. Она связана с публикацией повести Сергея Каледина «Стройбат».

И в этой истории, в этой пьесе, играет сам автор — писатель Каледин, человеческий тип, от которого я отчужден полностью. Он меня использует на 150 процентов, а я его — ни на йоту.

Я это прекрасно понимаю, злюсь и негодую, он со мной играет, его игра — тоже его творчество, он одно без другого и не представляет.

То, что для меня хамство, для него норма, повседневность и безусловные права человека. Отними у него хамство, он почувствует себя человеком бесправным, беззащитным и даже — не человеком.

Я не ему уступаю, а интересам журнала — это он схватывает моментально, этим и пользуется.

Не помню, какое учебное заведение он кончил, думаю, он и сам не помнит, поскольку это не имеет для него ни малейшего практического значения, потом он служил в стройбате, потом вел образ жизни бомжа, хотя и работающего. Парень — косая сажень в плечах, бородат и басовит.

Каледин попал в бригаду могильщиков и написал повесть «Смиренное кладбище», одно из первых новых, раскованных произведений литературы перестроечного времени. Когда мы ее печатали, было впечатление серьезного открытия, но было и жутко — страшная вещь! В то время страшных было еще мало, очень мало.

Читательская почта была двух цветов — белого и черного, но резонанс все-таки оказался значительно меньше ожидаемого: жизнь опережала литературу своими ежедневными, ежечасными открытиями, журнал не мог угнаться за газетами.

За «Кладбищем» последовал «Стройбат» — пожалуй, еще более суровая, жестокая вещь.

И если по «Кладбищу» мы имели дела с Главлитом, трудные, но не так чтобы очень, то тут возникла военная цензура.

В моем кабинете стали появляться полковники и генералы, в том числе и очень высокие, вести со мной беседы.

Для кого-то это будет неожиданностью, но я без колебаний скажу: это были самые вежливые, самые тактичные и выдержанные люди из тех, с кем мне приходилось сталкиваться по цензурным делам. Не сравнить с цековским В.А. Медведевым.

Чаще срывался я, чем они, генералы, они вообще не срывались. Если не считать телефонных, то на очных переговорах дело пришлось иметь прежде всего с генерал-лейтенантом Стефановским, зам. начальника Политуправления Советской Армии. Во всяком случае, он запомнился мне больше других.

Мне даже неудобно говорить об этом, но отнюдь не я перед ним, а он передо мной выступал в роли просителя: я не могу вам приказать, но прошу понять…

А понимать было чего: мы, редакция, наносили по армии удар огромной силы. Наши беседы невольно переходили на рассуждения о дедовщине, о чрезмерной секретности, о перерождении армии, о ее невероятных размерах и расходах, и все это — в связи с повестью «Стройбат».

Стефановский говорил:

— Все так. Ну давайте все это в одночасье разрушим и останемся без армии!

Я:

— А что это за армия, которая боится какой-то повестушки?

Стефановский:

— Ну если бы мы уж так боялись, мы могли бы запретить публикацию повести — и все тут.

— И получить всемирный скандал?

— Пережили бы… Не такое переживали.

— Через полгода пресса все равно прорвется в ваши крепости, а дело с запретом повести «Стройбат» значительно ухудшит ваше положение.

Примерно в таком вот духе мы объяснялись: я объяснял, что лучше, а что хуже для него, для армии, он — что лучше, что хуже для меня, для журнала и прессы: не дай Бог журнал исполнит какую-то неблагородную роль!

Так мы и расставались всякий раз.

Я:

— Будем печатать.

Стефановский:

— Еще раз прошу — взвесить все «за» и «против». Не ошибитесь!

И вот еще что: в армии-то у них тоже был раскол. Уходил Стефановский, и раздавались звонки (от полковников военной прессы):

— Ну как? Когда же вы будете публиковать «Стройбат»? Ждем не дождемся!

И еще плюс ко всему: во все эти дела без конца встревал Каледин. Он ходил по военному начальству, звонил, писал, требовал, а главное — скандалил.

Самым невероятным, на мой взгляд, его поступком был такой.

Зайдя ко мне, он увидел на столе мое письмо начальнику Политуправления. Он его списал и послал адресату за своей подписью.

Адресат, получив одно и то же письмо за разными подписями, звонит мне:

— В чем, собственно, дело? С кем, собственно, мы имеем дело — с редактором журнала Залыгиным или со стройбатовцем Калединым?

Я приглашаю Каледина.

— Что вы делаете?

— А мне так интересно. Я же не совершаю никакого преступления? Я вправе действовать по своему усмотрению!

— Тогда действуйте — пробивайте вашу вещь сами, без моего участия!

— Нашли чудака! Без вашего — не выйдет!

Десять раз я вспоминал роковое начало «Стройбата». Дело в том, что повесть чуть ли не под таким же названием сначала принес нам Илья Ойзерман-Касавин. Очень неплохая повесть. Мы ее отредактировали, поставили в номер, и тут пришел Каледин, принес свою вещь.

Я сказал:

— У нас уже есть такая же. Уже стоит в номере.

Каледин:

— Того парнишку с номера снимите, а меня поставьте.

— Почему?

— Потому что моя повесть лучше.

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Лучше меня никто не напишет! К тому же я — автор «Смиренного кладбища», а кто такой мой конкурент? Кто его знает?

И действительно повесть Каледина была лучше по письму и современнее по материалу. И такова уж участь редактора — смиряться перед хамством, чтобы быть объективным.

Но ведь и дальше дело шло в том же духе.

Напечатав «Стройбат», я сказал Каледину, чтобы ноги его больше не было в редакции, но все-таки послал ему поздравительную открытку с Новым годом: ладно уж, забудем раздоры, что у вас есть новенького?

Каледин заключил открытку в рамочку и всем ее показывал.

И мне показал: вот как я хорошо к вам отношусь! — а потом и прислал нам свою новую повесть «Поп и работник».

«Стройбат» в литературном отношении был все-таки послабее «Кладбища», «Поп» значительно слабее «Стройбата», и мне это было на руку: наконец-то отделаемся от Каледина!

Не тут-то было! Инна Петровна Борисова, сотрудница отдела прозы (работала еще при А.Т. Твардовском), взялась «Попа» «доводить» (это ее специальность — «доводить»), а Каледина стало не узнать — ангелочек, на все согласен, на все готов, на любые доводки, сокращения, исправления.

И через год, что ли, мы его напечатали.

Вот уже несколько лет я о Каледине не слышу. Но все может быть — может, и разразится. Но — не в «Новом мире». «Новый мир» он презирает…

Цензура тюремная.

Повесть Габышева «Одлян — воздух свободы».

Цензура тюремная, мне известно, еще недавно была железной. Но что она могла после публикации «Архипелага»? На что была способна? На какие-то символические жесты — у-ух, какая я все еще страшная!

Вот и в случае с Габышевым: унылые звонки, и кто-то намекает, дескать «от сумы да от тюрьмы…» И только. Не более того.

Поэтому впрямую о цензуре тут разговора нет, разве что о рукописи, об авторе.

Рукопись принес мне Андрей Битов, сказал: очень плохо и очень здорово написано. Я ночь читал, день и еще ночь — не оторваться! (Страниц много, много.)

Вкусу Битова — да вот еще Михаила Рощина — я доверяю. Писатель — это стиль, а когда я читаю того и другого, то кажется — я сам писал, так мне это близко. Хотя с Битовым мы пишем по-разному. Конечно, субъективизм, а куда в литературе без оного?