Василия Николаевича похоронили. Елена Власьевна не говорила ничего и не плакала, — и потом, уже через несколько месяцев после смерти своего мужа, она стала совсем иной — без сцен, без истерик, без катастроф — и оказалась милой и неглупой женщиной, сделавшейся еще красивее, точно расцветшей вновь, через столько лет тяжелой жизни.

И я бы никогда не узнал, что было причиной и этого неожиданного самоубийства, и той жизни, которая проходила тогда мимо нас, если бы много времени спустя совершенно случайно я не познакомился бы с содержанием обширного письма, которое оставил после себя Василий Николаевич с просьбой вскрыть через десять лет после его смерти. Это было даже не письмо, а толстый пакет аккуратно исписанных ровными буквами бельм ластов бумаги, где все события были изложены точным и сухим языком, с некоторыми следами привычки к чисто юридическому стилю, но без всякого метафорически шаблонного налета, который отличает статью адвоката или политика от статьи или письма обыкновенного человека. «В силу чрезвычайно странно слагавшихся обстоятельств частного и в некотором смысле персонального порядка я был вынужден, уклонившись от первоначальных догматических побуждений…»; но такие фразы попадались редко; чаще же шла обычная человеческая речь, речь сильного и честного человека, так трудно прожившего свою жизнь.

Василий Николаевич познакомился с Еленой Власьевной, будучи студентом третьего курса; и так как никакие причины ни с той, ни с другой стороны не препятствовали браку, то он очень. скоро женился на ней и был совершенно счастлив. «Тот, кто знал мою жену в последние годы нашей супружеской или, вернее, несупружеской жизни, — писал. Василий Николаевич; — тот получил о ней совершенное превратное представление». И. дальше:. «В день. моего брака с Лелей Железному Лорду: был год». Железный Лорд занимал много места в. письме Василия Николаевича. Он сопровождал Василия Николаевича с женой во время их свадебного путешествия, которое происходило не за границей, среди чужих стран и чужих языков, а «в нашей прекрасной Сибири»: «Мы были на Амуре и на Иртыше, в. этой замечательной стране, еде я хотел бы кончить свою жизнь:; но только не так, не позорно и не неожиданно, как я буду вынужден кончить ее в ближайшее время». Верхом — и за лошадьми, то перегоняя их, то отставая, бежал, неутомимый- Лорд — они проехали несколько сот верст;. спали на свежем сене; и Василий Николаевич писал, что, прожив долгую жизни, он все же не знал ничего похожего, ничего даже отдаленно напоминающего то непередаваемое чувство, которое знают немногие; всей силой любящие женщину и понимающие; что значит спать. с любимой. женщиной в лесу или на- окраине деревни летней глубокой ночью и вблизи темно сверкающих вод громадной реки. «Железный Лорд был рядом с нами». «Этого нельзя передать, и это, наверное бывает раз в жизни» — в тот счастливый период, когда, как думал Василий Николаевич, каждый мускул человеческого тела легко подчиняется всякому движению, когда все гибко, сильно и молодо и когда женщине двадцать лет, «когда ты знаешь; что желудок, легкие и сердце существуют только в анатомических атласах, — но ты их не чувствуешь никогда». Несмотря на некоторые чисто стилистические недостатки описаний Василия Николаевича, я сразу почувствовал ту громадную свежую силу; которой была полна его тогдашняя; такая счастливая жизнь: Сибирские реки, сибирские просторы это было то, что еще так любил мой отец, и я знал их по его рассказам и по рассказам матери и. няни, так что; читая описание этого периода. жизни Василия Николаевича; я точно путешествовал. с ним по родной стране, где мне были известны все могучие, возможные только в. Сибири, повороты реки, легкий и точно небрежный; но неувядающий запах, смесь травы, цветов и земли; и мерный бег коня, и лай Железного Лорда, пригнувшегося к. земле для следующего прыжка вслед за быстро мелькающими ногами лошади, и смеющиеся, необычайно большие глаза Елены Власьевны, и холодное густое молоко- с черным хлебом, густо. посыпанным солью.

Потом шло описание петербургской жизни, ресторанов, кабаре; где они бывали, затем переезд в губернский город Средней России, работа в суде и беременность Елены Власьевны, описанная до мельчайших подробностей и с такими соображениями, которые не стыдно написать может. быть только человеку, который знает, что это прочтут только через десять лет после его смерти; — соображениями о том, когда именно и как, при каких обстоятельствах, могло произойти зачатие и когда Леля впервые почувствовала, что у нее будет ребенок. Все это было изложено в выражениях, которые представляли странную смесь вульгарности и нежности, — но нежность была так сильна и очевидна, что потом слова, вначале- резавшие глаз, уже не казались оскорбительными.

Я прервал чтение на этом месте, на этик описаниях беременности, и снова задумался о том, что должно было произойти, чтобы сразу уничтожить все это и привести к «катастрофам и страданиям» и, наконец, к пустынной и холодной насыпи и сине-белым рельсам однажды ноябрьской ночью, двадцать лет спустя в год смерти Железного Лорда.

Это была поездка Василия Николаевича в Петербург. Его дочери было тогда уже два месяца; Василий Николаевич попрощался с женой и уехал на три недели. На второй день вечером, в театре, он познакомился с актрисой, игравшей. главную роль в пьесе «Мечта любви», название которой всю жизнь потом казалось Василию Николаевичу жесточайшей- и непоправимой иронией по отношению к его собственной судьбе. Она не была ни красива, ни грациозна; ни умна, она была только «прелестна и неотразима». «Так печально и глупо, — писал Василий Николаевич, — звучат теперь научные термины о полигамии и сексуальных аффектах, — на кой черт мне все эти объяснения и прочая ерунда; когда я исковеркал три жизни, и только в одном случае у меня есть возможность поступить так, как должен поступить порядочный человек; а в двух других это непоправимо». После театра, когда Василия Николаевича представил ей какой-то услужливый и отлично одетый альфонс из студентов, они поехали в «Самарканд» или еще куда-то, о чем Василий Николаевич писал как о вещах всем известных и па них не останавливался; я же не всегда знал, о чем шла речь, — я никогда не видел ни этих мест, ни их расцвета, так как все это происходило задолго до моего рождения: На следующий вечер Василий Николаевич опять был в театре — с тугим и колючим букетом цветов и каким-то браслетом, купленным наспех, — и поздно ночью, когда он сказал ей, в санях, «я вас люблю», — она прильнула губами к его рту, и в результате Василий Николаевич привез ее к себе и она осталась с ним до позднего и желтого петербургского утра. Так началось то, что Василий Николаевич называл «романом», каждый раз ставя это слово в кавычки, никогда не забывая этого сделать, — и если слово «роман» было без кавычек, это значило, что речь шла о Елене Власьевне. Это продолжалось полтора месяца, от Елены Власьевны вслед за письмами следовали длинные телеграммы; — и все шло так вплоть до того незабываемого дня, когда Василий Николаевич, пожелтевший и точно сразу постаревший на несколько лет, вышел из роскошной приемной доктора с непогрешимым знанием о том, чем он болен.

Была глубокая зима; он приехал к жене, но не поцеловал ее; распорядился стелить себе постель в своем кабинете, ничего не объяснил, ничего не сказал и прожил две недели, скрываясь от всех. Потом он начал выходить в столовую; но сказал жене, что он заболел каким-то душевным недугом, стал страдать чрезмерной брезгливостью и хочет; чтобы ему подавали все на отдельном приборе, и стал лечиться. Несмотря на то, что доктора уверяли его, что все кончено и нет ни болезни, ни тем более опасности заражения, он за много лет ни разу не прикоснулся ни к жене, ни к дочери. И тогда в доме стала постепенно создаваться та обстановка, которая в последние годы сделалась совершенно невыносимой. Только Железный Лорд оставался неизменным, — но день его смерти был днем окончательного решения Василия Николаевича раз навсегда покончить со всем. Только Лорд — и то если он помнил — сохранил неизменным в своем представлении то время, которое Василий Николаевич и Елена Власьевна провели в Сибири. «Это все, что осталось, — писал Василий Николаевич, — одно собачье воспоминание, и даже оно исчезло со смертью Лорда. В тот день я тоже должен был умереть»: Никакая сила в мире, ничто не могло ни воскресить это громадное и сложное счастье, которое совмещало в себе — в одной только мысли — Сибирь, к которой Василий Николаевич беспрестанно, с болезненной настойчивостью возвращался, и запах сена, и тело Лели, и ее глаза, и все, что происходило тогда, — ни воскресить, ни уничтожить так, чтобы сделать это небывшим, чтобы не было причины для смертельного и непрекращающегося сожаления.