- А вам в какой лагерь? - спросил я, беря ее чемодан.

Гром среди ясного неба - детские шуточки в сравнении с тем, что я услышал. Она ехала в мой лагерь!

- Только пойдемте скорее, - торопила она, - через двадцать минут мой поезд.

Я стал соображать. Автобус мой шел на семь минут позже, но отсюда же, с площади. Билет уже лежал в кармане.

- Кем вы будете в лагере?

- О, это тайна!

- Которую нетрудно разгадать, - сказал я, ставя чемодан возле ее вагона. - Вожатая? Воспитательница? Старшая вожатая? Опять нет? Может, начальница?

Ну, не повар же!

Она смеялась: нет, нет, нет!

- Вы еще молоды, сударь, отгадывать тайны. Кстати, сколько вам лет?

- Еще нет тридцати.

- А есть?

- Восемнадцать.

Громкоговоритель проговорил что-то громкое - только опытный пассажир мог догадаться, что поезд отходит.

- Ну вот мы и расстаемся, - сказала она, протягивая мне руку. Спасибо, сударь. Вы славный.

- А вы... вы не уедете насовсем? - Я сам растерялся от своего вопроса. Тепловоз дал гудок. - Что, если я ваш чемодан привезу? Хотя, простите... Я же могу оказаться и жуликом... Но я... Я не сказал вам, что мы едем в один лагерь. Оставьте мне что-нибудь ваше...

до встречи...

- Возьмите моя имя - Зоя.

- Зоя!

Поезд тронулся.

- Зоя!

Где-то во мне задвигались поршни. Или, наоборот, в тепловоз вставили мое сердце, и оно забилось, застучало, восторженно отсчитывая километры на юг.

Я кинул рюкзак за плечи и метнулся через толпу на площадь. Теперь все подчинялось мне. Поднял руку, остановил выходящий из ворот вокзала автобус - мой.

Шофер пробурчал: "Опаздывают тут всякие, а ты их жди!" Невыносимо медленно, как бы нехотя, ложилась под колеса асфальтовая лента дороги, а в голове ликовала озорная строчка:

Опаздывают тут всякие,

а ты

их

жди!

Опаздывают тут всякие,

а ты

их

жди!

Складывались еще какие-то стихи про неведомые рязанские зори, про девчонку с серыми глазами. Лагерь шел навстречу.

"ОТКРУТИТЕ МНЕ ГОЛОВУ"

В лагере Зои не было.

Старший пионервожатый возмущался: "Слушай, ты серьезный парень? В сотый раз тебе говорят: нет у нас такой красавицы с большими серыми глазами. Несерьезный ты парень".

И когда я совсем отчаялся встретить ее, она сама нашлась. Я мыл в палатке полы, перетряхивал матрацы. Вошла она - в белом халате и косынке.

- Здравствуй, Зоя! Так ты врач?

- Здравствуй. Куда ты подевался, сударь? Я тебя искала, но ты забыл сказать свое имя...

- Герасим.

- Завидую твоему занятию.

- Да что интересного? - пожал я плечами.

- Все! - Зоя подошла ближе. - Например, кровать. Это же зеркало привычек ее обитателя. Смотри. - Она откинула матрац. - Что ты можешь сказать о хозяине этой кровати из первого потока?

- Только то, что он был страшный неряха.

- Не только. Он был любитель природы, может быть, юннат. Видишь - целая коллекция ракушек, клешня краба, камешки. Но ничто мальчишечье ему не было чуждо. Из этой ветки собирался сделать рогатку.

Жаль, что он был немного рассеян.

- Ну, это ты слишком!

- Почему же! Эта коллекция ракушек довольно полная, подобрана тщательно и любовно. А он ее оставил. Почему? Впрочем, может быть, за ним неожиданно приехала мама.

- Ты что, готовишься в Шерлок Холмсы?

- Нет, в педагоги. Ну пошли, получишь белье на

отряд.

- Значит, ты кастелянша? Ка-сте-лян-ша. Не звучит!

- Зато твое имя весьма благозвучно. Гер-ра-сим!

И главное - как современно!

Популярность Зои Васильевны началась с того, что она отвадила трех-четырех курильщиков из первого отряда, которые для своих дымных дел облюбовали уютный закуток возле ее двери. Зоя Васильевна повесила дощечку: "Не курить!" Не подействовало. Тогда, видимо, она прибегла к более решительным мерам, на которые курильщики ответили прозвищем Костылянша.

Но оно не привилось.

С чем только к ней не приходили!

- Зоя Васильевна, расскажите еще про йогов. Какие они?

- Нет, лучше про гипнозов!

- Про гипнотизеров, ты хочешь сказать?

- Зоя Васильевна, а у меня хрустит в коленке.

Прямо так - хрусь-хрусь...

- А ты за завтраком масло все съедаешь? Нет? Вот коленка и не смазывается.

- Зоя Васильевна, загадайте загадку!

- Зоя Васильевна, отгадайте загадку!

- Зо-я Ва-силь-ев-на!

Однажды в ее владениях поднялся такой шум, что сюда сбежалось пол-лагеря. Переполох был сильный.

- Зоя Васильевна, открутите мне голову!

- И мне, пожалуйста. Что вам стоит!

- Мне первому!

Она показывала этюд "Откручивание головы". Движениями рук, пальцев создавалось такое впечатление, что голова "откручивается", а потом опять "привинчивается" к туловищу. К добровольным заботам кастелянши прибавился драмкружок.

Это она пустила по лагерю обращения "сударь" и "сударыня". Наш завхоз, подполковник в отставке, особенно негодовал. Он придал этому политический характер.

- Это возврат, товарищи! - громыхал он на летучке. - Вы что же, царизм хотите возродить?!

Все решили, что завхоз шутит, а Зоя Васильевна объяснила, что "сударь" и "сударыня" - прекрасные русские слова несправедливо забытые. Один журналист в "Неделе" ратовал за их возрождение.

- Тебе бы вожатой быть, а ты... - удивлялся я.

- А я уже была и вожатой, и старшей вожатой.

Я хочу все педагогические профессии освоить. Вот сейчас меня интересует, как из будничного "санитарного дня" сделать Праздник Чистоты. Тебе, наверное, еще не приходило в голову, что жизнь идет. А мне уже скоро двадцать. Если бы можно было однажды объявить:

"Утерянные три года жизни считать недействительными".

Я видел, как одна девочка долго и изумленно рассматривала тапочки Зои Васильевны. Обыкновенные!

Так и я смотрел на нее.

А однажды решил себя испытать: весь день избегал Зои.

После вечерней летучки она подошла сама.

- Гераська, почитай стихи.

Так ты откуда, из Рязани, Где ало полыхают зори, Девчонка с серыми глазами, С искристой светлостью во взоре!

- Это откуда?

- Роберт Рождественский, - брякнул я. (Он хороший поэт. Значит, и человек. Не обидится.)

Зоя нахмурилась.

- Что-то я не знаю у него таких стихов. Плохо и сентиментально. Но это не все? Читай дальше. Люблю Рождественского.

"МЕРТВЫЙ" ЧАС

Со стороны это похоже на репетицию в драмкружке.

Димка Иголочкин, видимо, опытный режиссер. Он точно выбирает себе жертву и, приплясывая, заклинает ее:

- Заплачь - дам калач. Зареви - дам три!

Если жертва почему-либо не хочет абстрактного калача, она получает вполне реального тумака. Добившись желанной реакции, режиссер без всякого антракта переходит ко второму действию:

- Рева-корова, дай молока...

И когда я подхожу (сцена разыграна мгновенно), Иголочкин уже горячо убеждает плачущего:

- А ты спроси меня: "Сколько стоит?" А я скажу:

"Два пятака".

Это, должно быть, финал. Но я вмешиваюсь, и режиссер, не закончив спектакля, начинает объяснять!

- Я с ним репетировал!

Голос у Димки хриплый, а лицо хитрющее, когда ни взгляни. Такое выражение на его физиономии, словно он вот-вот покажет миру какой-то неслыханный фокус.

Димка любит выкидывать фокусы.

- Чего же он плачет? Вошел в роль? - спрашиваю я.

- Это и по пьесе так, скажи! - простодушно поддерживает дружка Витя Строгов, обращаясь к жертве.

- Нет, ты, Иголочкин, лучше уж создай себе театр одного актера и сам исполняй все роли. Или меня позови в партнеры.

- Хорошо, - без энтузиазма соглашается он и отправляется мыть ноги перед "мертвым" часом. Ниточкой за Иголочкиным тянется Строгов.

Первые минуты "мертвого" часа самые живые. Никому, кроме меня, спать не хочется. На мгновение я теряю веру в то, что через двадцать минут здесь будет сонное царство.