Мунира встала и прислонилась к стене. На ее бледном лице все яснее проступала строгость. Ища, с чего начать, она покусывала нижнюю губу.

— Вина Урманова перед коллективом велика. Но я также не хочу скрывать и собственную вину. — Мунира отбросила через плечо упавшую на грудь косу и продолжала уже тверже — Правда, меня не вызывали на комитет, потому что я болела. Но я должна сказать, что в проступке Урманова есть и моя вина. — И Мунира рассказала о своем столкновении с Галимом на лестнице. — Иногда мне не хватает выдержки. Я срываюсь. Значит, у меня еще нет твердого характера. А бесхарактерный человек — человек неполноценный.

— Ближе к делу! Ты об Урманове! — задорно вклинился маленький комсорг из девятого «А».

— Я вас не прерывала, — мимоходом бросила Мунира и сразу перешла к тому, что легкие успехи в шахматах вскружили Урманову голову, что он считает себя чуть ли не гением, не признает ни товарищей, ни коллектива. — Это совершенно непростительно для комсомольца. На нашем собрании мы должны сказать об этом Урманову открыто и прямо.

В зале со всех концов послышались возгласы:

— Правильно!

— Он запятнал нашу школу!

— Он позорит звание комсомольца!

Мунира терпеливо переждала, пока затихнет шум. Потом, повысив голос — в нем зазвенела напористая убежденность, — продолжила:

— Все же я не могу согласиться с теми, кто предлагает исключить Урманова из комсомола. Нет, это было бы совершенно непростительное для нас решение. Вопрос о будущей судьбе человека нельзя решать так легко и просто. Галим Урманов отличник. Хороший общественник. Мы все это знаем. Отец его — старый рабочий. Я не верю, чтобы в такой семье мог вырасти человек с мелкой душонкой. Мы должны дать Урманову возможность исправиться. Я — за выговор.

После Муниры выступил Наиль. Обводя ряды умным взглядом серых, навыкате, глаз, скупо жестикулируя тонкими по-девичьи руками, он говорил со свойственной ему выдержкой:

— Мы все дружили с Галимом. Неужели для него наша дружба ничего не означала, что он так легко, словно лист ненужной бумаги, растоптал ее? Ведь дружба — одно из самых святых чувств человека. Кто из нас не знает о дружбе Маркса и Энгельса, — весь мир озаряется светом их дружбы. Мы — комсомольцы — учимся дружить у наших великих вождей. И никому не позволим запятнать нашу дружбу!

Ляля Халидова начала горячо с первых же слов. В ее речи, может, не хватало последовательности, но пафоса хватило бы на десятерых ораторов. Ей даже аплодировали.

— Неужели Урманов думает, что наши советские чемпионы мира не считаются с дисциплиной, со своим коллективом? — сказала она при всеобщем одобрении. — К тому же Урманов мечтает стать моряком^ А моряку особенно нужны и дисциплина и чувство товарищества.

Хаджар снова направила собрание в более спокойное русло. Она говорила мягко, прочувствованно, с трудом находя такие слова, которые были бы справедливы и в то же время не убивали в Галиме надежду на исправление. Хаджар острее всех чувствовала, как нуждается он в поддержке. Казалось, ей самой становилось больно от тех жестких слов, которые ей все же пришлось высказать по его адресу. Ее слушали в полной тишине.

Хафиз мельком посмотрел в сторону одиноко сидевшего Галима. Комсорг Гайнуллин не считал себя сердобольным. Но разве мог ов скрыть от себя, что ему по-человечески жалко своего самого близкого друга, друга детства? Еще совсем небольшими, тайком от родителей, они переплывали вместе Волгу неподалеку от Маркиза, вместе отбивали атаки мальчишек с чужих улиц, из года в год, из класса в класс шли они вместе и стали друг другу роднее братьев. Однако же, или, вернее, именно поэтому, Хафиз не мог простить ему пренебрежения к коллективу.

Это он, Хафиз, предложил перенести вопрос о Галиме на общее собрание. Это он, Хафиз, и на комитете и здесь не стеснялся резких выражений, которые больно задевали Галима.

— Если бы проступок Галима был случайным, — сказал он, — может, и не стоило бы его обсуждать на общем собрании. Но мы и раньше знали о некоторых высокомерных замашках, фактах недисциплинированности Галима. Знали и прощали потому, что не придавали этому достаточно серьезного значения, и это было с нашей стороны медвежьей услугой. Не знаю, как вы, товарищи, как Галим, но я лично на этом собрании понял, что недостаточно хорошо работал как комсорг.

В заключение выступил Петр Ильич Выйдя из-за стола президиума, он обвел сосредоточенным взглядом притихшее собрание и, чуть склонив голову вправо, начал негромко и медленно, как на уроке:

— В сущности, мне осталось сказать немного. Мне кажется, Урманов уже достаточно глубоко прочувствовал свою вину…

Он заговорил, увлекшись, об облике советского молодого человека, о воспитании молодежи в духе коммунизма, о корнях ошибок Урманова. Комсомольцы слушали своего учителя с особым доверием к каждому его слову.

— Для Урманова это собрание будет незабываемым уроком. Оно поможет ему отбросить шелуху ложного самолюбия, зазнайства, мелочных обид. Через несколько месяцев Урманов выйдет из школы. Перед ним широкая дорога в жизнь. Мы хотим, чтобы он простился с нашим коллективом чистым душой, а вступив в самостоятельную жизнь, оказался в ряду лучших советских людей. Не так ли, товарищи?

После собрания Галим и Хафиз шли по опустевшему Кабану. Холодные звезды, мигая, казалось, уносились все дальше в глубину темного неба.

Разгоряченный Галим шел без шапки.

— Простудишься, — уже в третий раз повторил Хафиз.

— Нет… мне жарко, — отмахнулся Галим. — Знаешь, я бы вот так шагал и шагал — за Кабан, за Поповку, за Волгу, далеко-далеко. И не устал бы. Ни за что. Кажется, у меня с плеч тысячу пудов сняли…

Хафиз взял из рук Галима шапку и насильно надел ему на голову.

В одном месте лед уже треснул, проступила вода. Юноши обошли полынью.

— Я ни на кого не обижаюсь, Хафиз. Все вы были правы… — продолжал Галим, устремив вдаль взволнованный взгляд.

— Пойдем побыстрее, Галим, уже поздно.

Но Галим не торопился — невесело рассказывать родителям о выговоре.

— Я еще похожу, Хафиз, а ты иди.

Но Хафиз не мог оставить друга одного. Они долго еще кружили по Кабану, пока окончательно не продрогли, и только тогда разошлись по домам.

На другой день Мунира через Лялю передала записку Галиму, прося его помочь ей по математике.

В тот же вечер, не дожидаясь ужина, он помчался к Мунире.

В отсветах электрических огней голубел на озере снег. Северный ветер с присвистом гнал по Кабану по земку, и Галим поднял воротник. Но это, пожалуй, последние морозы. «Во второй половине марта уже воробьи купаются»[10], — сказала сегодня ему мать.

Еще издали он увидел свет в окне Муниры. Дома, занимается.

Во дворе его обогнал какой-то долговязый человек и, остановившись у крыльца Ильдарских, дернул звонок. Галим, узнав Кашифа, задержался в тени сараев. Через минуту дверь открылась, и Кашиф прошел наверх.

Галим выскочил на улицу. В окне за тонкой занавеской он увидел силуэт Муниры, она держала книгу в руке. Потом силуэт пропал: наверно, пошла встречать Кашифа…

«Пусть тогда с этим жирафом и решает задачки…» — зло скривил губы Галим.

— Можно?

Мунира, ожидавшая Галима, удивленно посмотрела на Кашифа.

— Ах, это ты, Кашиф?.. — протянула она разочарованно и досадливо прикусила губу.

Кашиф расфрантился, от него сильно пахло духами, из нагрудного кармана торчал шелковый платок.

— Присаживайся, — нехотя предложила Мунира.

— Сегодня у тебя настроение, кажется, получше. Выздоравливаешь?

— Да… А ты, кажется, с работы пораньше сегодня ушел?

— Работа, не медведь, в лес не убежит. Надо же и для себя пожить когда-нибудь!

— Что-о? — протянула Мунира.

В ее голосе было что-то такое, отчего Кашиф не посмел повторить своих слов и рассмеялся, стараясь обратить все в шутку. Чтобы скрыть свое смущение, он, положив ногу на ногу, принялся медленно раскуривать папиросу. Потом с подчеркнуто независимым видом глубоко затянулся раз-другой и, выпустив длинную струю дыма, произнес тоном многоопытного человека: