Потом пошел мелкий сухой снег, фигуры прохожих возникали в белом сумраке, как тени, и полустертые пропадали среди неясно видневшихся домов. На повороте улицы, у линии железной дороги стоял закрытый магазин. Андрей смотрел на прохожих, взглядывал на часы. Стрелка ползла, как больная, — было всего десять часов. Время шло медленно — пока проходила минута, он успевал продумать десятки мыслей, видеть десятки образов. Его томило странное ощущение. Ему казалось, что все это уже было в его жизни и сейчас повторяется, лишь призрачно измененное в мелочах. Все было — и этот вечер, и такой необычный для Крайнего Севера густой снег, ровно падающий на землю, и черные лица домов с приглушенным сиянием окон, и даже эти согнутые, закутанные до глаз в теплые одежды, торопливо выплывающие из белого сумрака и торопливо пропадающие в нем одинокие фигуры прохожих. И сам он тоже уже стоял на этом месте, в парадной чужого дома. И его попеременно охватывали все те же чувства — отчаяние, тревога, восторг. Андрей знал, что это вздор, — ничего не было, ничто не повторялось. Но ему было приятно от этого чувства, он не хотел с ним расставаться.

Скоро свет в окнах погас — на электростанции, видимо, что-то случилось — и наступила черная темь, чуть-чуть освещенная мерцанием тихо падавшего снега. В темноте фигуры появлявшихся прохожих были еще спутанней, еще больше походили на унылые тени.

— Холодно! — сказал Андрей вслух и, только сказав это, почувствовал, что у него в валенках мерзнут пальцы.

Он затопал ногами, стараясь согреться, и тут же забыл об этом. А после из темноты выступил силуэт знакомой женской фигуры. Он торопился догнать ее, но парадная, где он прятался, была на другой стороне улицы — когда он поравнялся с женщиной, она уже пересекла железную дорогу и вступила на мост, висевший над Медвежьим ручьем.

— Здравствуй, Нина! — сказал он несмело, осторожно разглядывая ее.

. Она не повернула в его сторону головы, не ответила на приветствие. Он сдерживал шумно рвавшееся дыхание, старался шагать в лад с нею, рассматривал ее сбоку. Она была в беличьей шубке, в беличьей шапочке с длинными ушами, в меховых сапожках, отороченных белкой, — и серая, и молчаливая, тоже походила на тень, неслышно бредущую в тумане.

— Ты давно ждешь меня? — спросила она, не поворачивая головы.

— Нет, недавно, — ответил он неопределенно.

— Не лги! — сказала она гневно, обратив к нему сверкнувшие в темноте глаза. — Ты должен мне говорить правду.

— Я жду тебя около часу, — признался он.

Она снова отвернула голову и шла молча. В течение нескольких минут он слышал только скрипение сухого снега. Они проходили мимо черных домов, занесенных с северной и западной стороны до крыш снегом, и телеграфных столбов, превратившихся в снеговые курганы. Потом улица повернула налево, в сторону гор, и около двухэтажного дома, наглухо погребенного в снеговом холме, они остановились. В снегу был пробит оледеневший туннель для входа в дом, а вверху, поднимаясь прямо из снега, торчали трубы, выбрасывавшие светящийся в темноте дым, прорезанный острыми искрами. Она стояла, полускрывшись в туннеле, и глядела вниз, гладя беличьей рукавицей мех шубки.

— Нина, как ты себя чувствуешь? — спросил он, облизав схватившиеся на морозе губы.

— А как я должна себя чувствовать? Неужели ты не знаешь? — спросила она с гневом. — Меня иногда удивляет глупость твоих вопросов. Если бы ты был шестнадцатилетним мальчиком, то можно было бы допустить, что ты спрашиваешь по невежеству. Но ты должен сам знать. Я чувствую себя так, как должна чувствовать женщина, совершившая то, что я совершила. Тебя это устраивает?

Он молча смотрел в ее блестевшие в темноте глаза и чувствовал, что ему нужно оправдаться перед ней. И вместе с тем он знал, что любое его слово будет встречено гневом и укором. Он стоял и смотрел на нее. Он думал о том, что ей очень тяжело, что он в этом виноват и что в жизни его еще не было человека более дорогого, чем она.

— Чего ты молчишь? — спросила она резко.

— Я молчу оттого, что люблю тебя, Нина, — ответил он тихо.

Она зябко передернула плечами и вобрала голову в воротник шубки. На другой стороне улицы, свободной от снежных заносов, в окнах вспыхнул свет, и дома из угрюмых и черных стали обычными — светло-желтыми, легкими зданиями. На улице не было видно никого. Снег перестал валить, только мелкая, сверкавшая разноцветными огнями пыль еще наполняла воздух.

— Холодно. Когда я уходила из управления, было тридцать восемь градусов мороза, а сейчас, наверное, еще ниже, — сказал она. — Ты идешь домой или в клуб?

— Домой. Мне ни с кем не хочется разговаривать. Если бы не было так холодно, я гулял бы всю ночь.

— Этого ты не должен делать. Ночью будет еще холоднее.

— Да, и это меня сдерживает. На нашем проклятом севере даже прогуляться по воздуху можно лишь несколько дней в году.

— А раньше ты хвалил север и гулял в самые скверные погоды, даже в черную пургу. У тебя все дни годились для прогулок.

— Что же, это хорошо или плохо?

— Плохо. Ты должен думать не только о себе, но и обо мне. Разве мне приятно сидеть дома и знать, что ты в мороз бегаешь по улицам? Нет ничего проще, как застудить легкие.

— Обещаю тебе немедленно вернуться домой.

— Я не верю. Я лучше провожу тебя.

Они шли обратно по той же дороге. Нина взяла его под руку, Андрей чувствовал тепло от ее прикосновения. Тепло нарастало, распространялось по телу, доходило до сердца, было похоже на легкое опьянение, как после залпом выпитого стакана вина.

— Я плохо себя чувствую, — сказала Нина, когда они подходили к мосту. В голосе ее была почти детская жалоба. — Я не знала, что это так трудно вынести. Мне все противно — запахи, вид пищи, даже слова и звуки. Сегодня Иван Иваныч зашел к нам и стал кричать — ты ведь знаешь, он все время кричит. И его усы так шевелились, что меня чуть не вырвало. Если я закрою глаза, мне кажется, что все кругом приходит в движение и кружится, все время кружится. И мне постоянно чего-то хочется, я сама не знаю чего — все, о чем я подумаю, мне противно. Я словно голодная, но есть мне ничего не надо.

— Я слыхал — если беременность проходит тяжело, будет мальчик, — сказал он.

— Ах, боже мой, это все глупости. Как можно знать заранее, кто родится?

— Я знаю. Мальчик.

— Почему?

— Потому что я хочу мальчика. Толстого, сильного, веселого мальчика.

— А если девочка?

— Ну, что же. Кто будет, тот лучше. Но только тогда я постараюсь, чтоб следующий был мальчик.

— Боже мой, ты такой глупый, с тобой невозможно разговаривать.

— Но что же глупого в том, что я хочу мальчика? Это вполне разумное желание. Дети нужны. Помнишь, как на последнем хозяйственном активе начальник комбината сказал с гордостью: «Мы народили в этом полугодии пятьсот детишек, и процент рождаемости у нас, на Крайнем Севере, достиг самых высоких норм, известных мировой статистике». Я тоже хочу включиться и в это «мы», и в этот процент и опровергать законы мировой статистики. Нет, это не глупо.

— Глупо. Все страшно глупо. Как ты можешь говорить о ребенке, когда еще не решен вопрос, будем ли мы жить вместе?

— Для меня этого вопроса не существует. Будем жить вместе.

Нина остановилась и выдернула свою руку. Она воскликнула с болью и негодованием:

— Не смей так говорить, не смей, слышишь! Я знаю, я ужасная женщина, раз изменила Николаю с тобой. Но совесть у меня еще есть, я мучаюсь. И он мне дорог, я ежечасно вспоминаю его, говорю ему ласковые слова, да — ласковые, а тебе — плохие. Я мечтаю, чтоб он меня простил, хотя знаю, это невозможно. И я думаю только о том, чтоб не видеть тебя больше, никогда не видеть, никогда!

Она замолчала, подавляя рыдания. Андрей пробормотал, страдая за нее:

— Не надо, Нина, дорогая, успокойся. Поверь, я не лгу, — все, что ты сделаешь, будет хорошо. Я пойду на все, на что пойдешь ты.