Обыкновенно тот молча уходил, но когда и он и брат Митька подросли настолько, что сами могли упра­виться с хозяйством, он начал, возражать матери.

– Прожили бы и одни, – бурчал он. – Эка неви­даль. Думает, – безносый, так всякое ему и уважение. Держи карман шире.

– Чистый ты, Гришка, змееныш, – говорила Пе­лагея.

Пармен, в противоположность былой мнительности, ставший доверчивым даже до легкомысленности, ниче­го этого не замечал. Раз Григорий, уже семнадцатилет­ний здоровый малый, пришел домой особенно злой.

– Послушала бы, что люди-то говорят, – сказал он матери. – «У тебя, говорят, заместо отца Безносый». Ребята засмеяли, проходу не дают. Пожил, пора и честь знать.

Чуть ли не каждый день Григорий стал возвращать­ся к разговору на тему «пора и честь знать». Пелагея возражала, но с каждым разом все слабее. Ей самой на­чинало казаться странным хозяйничанье Пармена. «И чего он тут в самделе? – думала она, глядя на чу­жую, отвратительную физиономию Пармена, который, ничего не подозревая, с топориком охаживал кругом плетня. – Ишь колотит, кабудь и вправду мужик». Митька, парень болезненный и ко всему равнодушный, делал вид, что не замечает озлобления брата.

Было это осенним вечером, в воскресенье. Пармен, благодушествуя, сидел в избе за чаепитием. Тряпочку, которой обвязывался его нос, дома из экономии он сни­мал, и теперь лицо его, покрытое красными рубцами, лоснилось от пота и было неприятнее обыкновенного. Потягивая из блюдечка жиденький чай, отдающий за­пахом распаренного веника, Пармен думал о Саньке, где-то гулявшей с девчонками, удивлялся этому неверо­ятному мужику, Пармену, который пьет сейчас такой вкусный чай И так незаслуженно счастлив, размышлял о том, с чего он начнет завтрашний рабочий день… Во­шел Григорий, хмельной и решительный. «Эк подгулял парнюга, – усмехнулся Пармен. – Пущай: это он силу в себе чувствует». Не снимая шапки, Григорий остановил­ся перед Парменом. На губах его блуждала пьяная усмешка.

– Проклаждаетесь? Чай, значит, распиваете. Так. А на какие-такие капиталы?

Пармен, продолжая улыбаться, хотел что-то сказать, но Григорий прервал его:

– А ежели скажем так: вот бог, а вот и порог. По-жалте, как ваше здоровье?

В глазах Пармена мелькнул испуг, хотя губы все еще продолжали кривиться в улыбку. Григорий, поша­тываясь, подошел к Пармену вплотную, вырвал блюдце и выплеснул чай.

– Довольно-таки покуражились. Достаточно. Пря­мо так скажем: пора и честь знать. А нам безносых не надоть. Пож-жалте! Пофорсили – и будет. А вот, еже­ли угодно… раз! – Григорий сорвал с крюка армяк Пармена и бросил его на пол. – Два! – За шапкой по­следовал пояс, потом сапоги, которые Григорий с тру­дом достал из-под лавки. – Три! Четыре! – Пармен, раскрыв рот, смотрел на парня. Пальцы, в которых он держал блюдце, так и остались растопыренными и дро­жали. Вдруг он смутился, из бледноты ударился в крас­ку и засуетился, собирая разбросанные вещи.

– Ты что же это, пьяница, делаешь? – заголосила Пелагея, которой стало жаль Пармена.

– А вы, маинька, не суйтесь. Ваше дело бабье, а ежели желаете, то вот… Семь! – Григорий выказал на­мерение сбросить еще что-то, но пошатнулся и плюхнул­ся на лавку.

– Что ж это, ничего, – бормотал Пармен: – это правильно. Волчанка съела. Я уйду.

– Да плюнь ты на него непутевого, – причитала Пе­лагея. – Ишь, буркалы-то налил. Головушка моя горь­кая, доля ты моя бесталанная!..

– Восемь! – считал Григорий, опуская голову на грудь и засыпая. – Двенадцать!..

Через несколько дней Пармен ушел. Григорий во все эти дни избегал всякого с ним разговора; Пелагея тоже не удерживала и только твердила: «Голова моя горь­кая»; Митька делал вид, что ничего не замечает. Толь­ко Санька заревела белугой, узнав, что дядя Безносый уходит.

– A c кем я у поле поеду! – вопияла она, энергич­но вцепившись в Парменов полушубок.

В эту ночь, первую, проведенную без Пармена, она долго хныкала, вспоминая свою горькую участь. Поби­тая матерью, она наконец заснула, но часто вскрикива­ла спросонья и стонала.

Пармену удалось пристроиться сторожем в Шаблы­кинском лесу, начинавшемся почти у самого села. Дол­гую эиму Пармен слушал по ночам волчий протяжный вой, пока не подошла весна, принесшая с собой жизнь для всей природы. Пробудилась жизнь и в окаменелом Пармене. Проваливаясь по колена в мягкий снег, под которым стояла чистая, прозрачная вода, Пармен пошел в гости к Пелагее, но был встречен недружелюбно. Так и ушел он смущенный и потерянный. Но с тех, пор по ночам часто бредил он вокруг темной хаты.

Страстная неделя кончалась. Вечером в субботу Пар­мен отправился в церковь, захватив с собой кулич, спе­ченный ему одной бабой с села. От сторожки до Сабу­рова было версты две, сперва лесом, потом полем, по­крытым оврагами и водомоинами. Когда Пармен вышел из дому, темень была такая, что хоть глаз выколи. Звезд и тех не видать было, хотя небо было безоблач­но. Воздух стоял теплый, слегка сыроватый от испаре­ний, поднимавшихся с оттаявшей, но не просохшей еще земли. Отовсюду окрест доносился тихий и ровный звук журчащей по межам воды. Разом на Пармена пахнуло свежестью и легким холодком: то потянуло ветром из глубокого оврага, еще наполовину полного снегом. На дне его, между отвесных стен, чуть слышно бурлила вешняя вода. Из беспросветно-черной дали доносился неясный гул и треск, то усиливаясь, то затихая, – это сталкивались, налезали друг на друга и ломались льди­ны на широко разлившейся Десне. Гул становился все яснее и громче, по мере того, как Пармен приближался к высокому нагорному берегу, по которому пролегала проезжая дорога. Вот уже ухо различает отдельные зву­ки: слышно, как бегут одна за другой веселые, бойкие струйки и вертятся, образуя водовороты; слышится, как разогнавшаяся большая льдина врезывается с трес­ком в землю, выплескивая с собой волну. Берег круто заворачивает и открывает вид на церковь. Верх ее те­ряется в темном небе, но внизу ярко горят освещенные окна и дрожащими, колеблющимися пятнами отражают­ся на темной, движущейся поверхности многоводной ре­ки, на много верст затопившей луговую сторону.