— Шампанское во льду — штука приятная, — заявил Еремеев, опуская босые ноги на оленью шкуру. — На материке я эту микстуру принимал по паре бутылок, если заводились дензнаки. И здесь его можно выпить после спирта для отрезвления. Но шампанское со льдом внутри — противоестественно. А на дворе к тому же ветер двадцать семь метров в секунду.

— И мороз двадцать три градуса, — хладнокровно добавил Игнатов.

Фанерные стены домика сотрясала пурга. Раскаленные бока печки излучали жар, а в углах балка поблескивал нетающий лед.

Игнатов стоял посреди комнаты и рассматривал на свет бутылку шампанского. В бутылке сидел ком льда — когда ее встряхивали, слышались толчки о стенку.

— Я как-то купил портвейн розлива 1904 года, — продолжал Еремеев, подмигнув третьему жителю балка Воскресенскому. — Хорошая темная бутылка, только не такой обтекаемой формы, как эта. Дело было в день рождения жены, гости собрались, патефончик на столе, закуски. Я представляю обществу мою винную реликвию и, конечно, встряхиваю, чтобы пузырилось. И что ты думаешь? Это было не вино, а рыжий борщ. Мою бутылочку, оказывается, как разлили, так больше к ней и не прикладывались, в ней завелась всякая паутина — нужно было через тряпочку профильтровать, а я еще встряхнул. Досталось же мне от жены — никак не хотела поверить, что случайно.

— Ну, и какой вывод следует сделать из твоей пространной речи? — сухо осведомился Игнатов.

— Я же сказал — оставайся! А шампанское твое мы втроем выпьем — если дрянь, так тут свои, никто не обидится.

Игнатов повернулся спиной к Еремееву и стал одеваться. В разговор вступил Воскресенский. Старый химик неодобрительно качал головой. Нет, в самом деле, безумие выходить в такую погоду. До города двадцать один километр, транспорт второй день не работает, на сто четвертом километре повалило мачты электропередачи.

Если Игнатов принесет своей Аллочке поздравления с опозданием на два дня, его никто не осудит, в том числе и она. Заполярье имеет свои законы. Вероятно, никакого торжества Алла и не устраивает — кому охота пробираться в такой день к ней в гости.

— Мне охота, — решительно ответил Игнатов. — Еще полгода назад я предупредил Аллочку, что в день, когда ей исполнится двадцать лет, мы выпьем по бокалу шампанского. Я защищал эту бутылку от всех моих друзей не для того, чтоб испугаться какой-то жалкой пурги. Не уговаривайте меня, Алексей Петрович, все равно пойду.

Воскресенский, и Еремеев больше не убеждали Игнатова. Они понимали, что он не останется. Не одно желание распить со знакомой бутылку шампанского влекло Игнатова в город. Говорить об этом они не могли, это была область, в которую он никого не вводил.

Но они побаивались за него, на их лицах это было написано слишком явно. Еремеев прислушивался к вою бури с унылым видом, не вязавшимся с веселым тоном его слов. Игнатова тронуло живое участие друзей. Он отвернулся, чтобы не показывать, что понимает их состояние.

Он одевался тщательно и неторопливо, потом стал перед Еремеевым.

— Разрешите доложить, начальник, — сказал он с шутливой торжественностью. — Инженер Игнатов отбывает во внеслужебную командировку. Послезавтра буду обратно, если не потерплю крушение в автобусе или не поругаюсь с милиционером. Только подобные стихийные бедствия могут меня задержать.

— Действуй! — разрешил Еремеев. — Можешь не сомневаться, мы примем со своей стороны все необходимые меры. Когда пурга кончится, пошлем в Ленинск официальный рапорт о твоей пропаже в тундре, а весной, после таяния снега, снарядим партию рабочих — отыскивать твое тело.

Игнатов подошел к двери и стал ее открывать. Дверь распахнулась, и мощный воздушный насос мгновенно высосал его наружу.

Он с такой непостижимой быстротой исчез в ревущей и крутящейся мгле, что ни Воскресенский, ни Еремеев не успели даже вскрикнуть.

Он летел, ударяясь о камни, ломая ветки замерзших кустов, и только минуты через две сумел остановиться. Его вметнуло в ветви карликовой ольхи, торчавшей на склоне, и пока ветер вырывал его из непрочного убежища, он отдышался и успокоился.

И тогда буря, в первый момент оглушившая его яростным напором, перестала казаться непреодолимой. Все дело в неожиданности. Он просто не успел приготовиться к встрече с пургой, его поймали врасплох. Ветер вовсе не так страшен, как грохочет. Сейчас четыре часа дня. Максимум через пять часов он сбросит шарф, вытянется на стуле и скажет, указывая на надрывавшуюся радиолу: «Аллочка, дорогая, выключите эту адскую машину и включите ваши уши на максимальную слышимость — у меня важное сообщение».

Самым тяжелым был спуск с горы. Обледенелые склоны не давали опоры, а ветер с такой силой бил в бок, что приходилось через каждые десять минут отдыхать, отворачивая от пурги лицо.

Игнатов не торопился. Он знал трудности этого участка и берег силы.

Нужно спуститься, ни разу не упав. Если он покатился со склона, то костей, может, и не растеряет, но бутылку шампанского не соберет. Время экономить он будет внизу. Здесь требуется осторожность, а не быстрота. Кроме того, было темно. Ночь в этих местах начиналась в три часа дня при хорошей погоде, а сейчас темнота усиливалась пургой. В двух-трех шагах, полуосвещенные мерцанием бешено несущегося снега, скорее угадывались, чем виднелись валуны, редкие кустики.

Игнатов старался идти от кустика к кустику, — за них можно было держаться. Хуже всего было с дыханием. Приходилось временами поворачивать лицо навстречу буре, и тогда ветер с силой врывался в легкие, наполнял и распирал их — Игнатов захлебывался воздухом, как водою. А повернув лицо от ветра, он не мог достаточно вобрать кислорода, даже силой всасывая его в себя.

От этой борьбы за воздух сердце стучало, в ушах звенело, ноги начинали дрожать и слабеть, — через каждые три-четыре минуты надо было делать остановки не только у кустиков, но и у валунов, прижимаясь к их ледяным бокам, пока ветер не сбрасывал с них.

Ходу вниз было метров шестьсот, но, еще не пройдя их, Игнатов покрылся потом, как проскакавшая два часа лошадь.

Зато внизу стало легче. Здесь ветер дул в спину, и усилия тратились не на ходьбу, а на то, чтоб не идти быстро. Приходилось откидываться назад, сопротивляясь несущему вперед потоку.

Дороги не было видно, но в темноте смутно выступали телеграфные столбы, и Игнатов скоро открыл наилучший способ движения: отправляясь от столба, он шел шагов тридцать вперед и, если новый столб не встречался, поворачивал вправо и влево, пока не находил его.

Идти без ориентиров в сплошной темноте, наполненной снегом, светящимся каким-то призрачным сумрачным светом, он не решался. Он знал, как легко погибает человек, теряя направление во время пурги. Если он отойдет от дороги на сто метров, он будет кружить часами, пока случайно не натолкнется на нужный путь.

Около одного из столбов он услышал крики о помощи и глухой рев оленей. Кричали два мужских голоса с наветренной стороны.

Игнатов прислушался к крикам и повернул назад. Согнувшись, упираясь палкой в землю, он пробивал головой несущийся на него ветер, плотный, как «поток воды. Голоса звучали так неясно и отдаленно, как если бы зовущие на помощь находились на расстоянии километра. Игнатов поразился, когда уже через несколько метров перед ним из темноты встали рога оленей и показались одетые в сакуи двое нганасан, стоявшие спиной к буре и руками вцепившиеся в нарты.

Увидев Игнатова, они двинулись к нему и цепко ухватились за его шубу.

— Помоги, товарища, шибко плохо! — молили они.

— Дьяволы, зачем вы здесь торчите? — кричал он, почти не слыша собственного голоса. — ¹ Полкилометра отсюда поселок, идите туда.

— Дороги нету, оленя не хочет идти! — кричали они в ответ и снова просили, еще сильнее хватаясь за него: — Помоги, товарища!

Он несколько секунд размышлял, затем схватился за ремни, а нганасаны, ободренные его присутствием, пустили в ход хорей. Во время пурги олени становятся мордой навстречу буре, чтобы ветер не забирался под шерсть. Олени бесились и не слушали понуканий и ударов, они не хотели оборачиваться назад и идти по ветру.