На последней карте мы смотрели на паладина, подвешенного за ногу, подобно Повешенному. Но вот лицо его стало безмятежным, а лучистый взгляд – яснее, чем тогда, когда он пользовался своим угасшим разумом. Что сказал он? Он сказал: «Оставьте меня. Я совершил полный круг, и я постиг. Мир необходимо читать вспять. Все ясно».

О безумии Роланда я желал бы собрать поболее свидетельств, в особенности свидетельства того, кто сделал его исцеление своим долгом, испытанием своей искусности, своей отваги. Я желал бы, чтобы он, Астольфо, был среди нас. Среди тех из наших гостей, кто еще не рассказал ничего, был юноша небольшого роста, легкий, как наездник или эльф. Время от времени он вскакивал, кружась на месте и трясясь от сдерживаемого смеха, как будто его и наша немота служили ему бесподобным источником веселья. Наблюдая за ним, я понял, что он вполне может быть искомым английским рыцарем, и я недвусмысленно предложил ему поделиться своей историей, вынув из колоды фигуру, казалось, наиболее походившую на него: веселого, поднявшего коня на дыбы Рыцаря Палиц. Наш маленький улыбчивый компаньон протянул руку, но вместо того, чтобы взять карту, запустил ее в воздух легким щелчком пальцев. Она вспорхнула, как лист на ветру, и упокоилась на столе, ближе к основанию квадрата.

Теперь в центре мозаики не оставалось открытых окон; лишь несколько карт все еще пребывало вне игры.

Английский рыцарь поднял Туза Мечей (я узнал Дюрандаль Роланда, праздно висящий на дереве), передвинул его ближе к Императору (сходство его с мудрым, белобородым Карлом Великим, сидящим на троне, было несомненно), как будто готовился начать свой рассказ с вертикальной колонки: Туз Мечей, Император, Девятка Кубков… (Когда отсутствие Роланда затянулось, Астольфо был призван Карлом и приглашен на королевский пир…) Затем следовал полуголый, в лохмотьях Шут с перьями в волосах, и крылатый бог Любви, который метал стрелы во влюбленных со своего витого пьедестала. («Астольфо, ты несомненно знаешь, что предводитель наших паладинов, наш племянник Роланд, утратил разум, который отличает человека от остальных Господних тварей и безумцев, и ныне в помутнении ума бежит через леса, убранный в птичьи перья, и вторит лишь щебетанью этих созданий, как будто и не ведает иного языка. Было бы не так тяжко, когда бы так наказан он был из ложной ревности к христианскому покаянию, уничижению, умерщвлению плоти, за гордыню помыслов; несчастье ж в том, что свел его с ума языческий бог Эрос, который, чем более ему сопротивляться, тем большие он вызывает разрушения…»)

Колонка продолжалась Миром, где мы видели укрепленный город, окруженный кольцом (Париж в кольце крепостных стен, месяцами осаждаемый сарацинами), и Башней, изображавшей с большой правдоподобностью падающие тела среди дождя кипящей смолы и камней, пущенных осадными машинами; следовательно, рисовавшей военную ситуацию (возможно, собственными словами Карла: «Враг напирает у подножия высот Монмартра и Монпарнаса, захватывая Менильмонтан и Монрель, поджигая Порт Дофин и Порт Лиль…»), и только одной карты недоставало, Девятки Мечей, чтобы завершить картину нотой надежды (так же, как и речь Императора не могла иметь иного окончания, кроме: «Лишь наш племянник Роланд может повести нас на вылазку и прорвет кольцо из стали и огня… Иди же, Астольфо, найди рассудок Роланда, где бы тот ни был потерян, и верни его. В этом одном наше спасение! Торопись же! Лети!»).

Что было делать Астольфо? У него была добрая карта в рукаве: Аркан, известный как Отшельник, изображенный здесь в виде старого горбуна с песочными часами в руках, предсказателя, оборачивающего необратимое время и зрящего После прежде Прежде. Итак, Астольфо обратился к этому мудрецу или колдуну Мерлину, дабы узнать, где рассудок Роланда. Отшельник читал по струйке песчинок в песочных часах, а мы приготовились читать следующую колонку рассказа, левее первой, сверху вниз: Страшный Суд, Десятка Кубков, Колесница, Пуна…

«Ты должен подняться на Небеса, Астольфо (ангелический Аркан Страшный Суд указывал на небесное вознесение), к бледным полям Луны, где в фиалах, составленных в бесконечные ряды (как на карте Кубков), хранятся истории, не прожитые людьми, мысли, однажды скользнувшие по краю сознания и исчезнувшие навсегда, частицы возможного, отброшенные в игре комбинаций, решения, к которым можно было прийти, но не суждено…»

Чтобы достичь Луны (как поэтично напомнил нам Аркан Колесница), обычно седлают крылатых коней, Пегаса и Гиппогрифа, которых Фрии вырастили в златых конюшнях, дабы парами и тройками запрячь в беговые колесницы. V Астольфо был его Гиппогриф; он вскочил в седло и отправился к Небесам. Полная Луна приблизилась к нему. Она парила. (На карте Луна была изображена благообразнее, чем представляют актеры, разыгрывающие в середине лета пьесу о Пираме и Фисбе, но такими же простыми аллегорическими средствами.)

Затем последовало Колесо Фортуны, как раз в тот момент, когда мы ожидали более подробного описания мира Луны, которое позволило бы нам потешиться старыми баснями о перевернутом мире, где осел – король, люди – о четырех ногах, младые правят старыми, лунатики держат кормило, а обыватели вертятся как белки в колесе, и еще существует такое множество иных парадоксов, сколько воображение в состоянии представить.

Астольфо вознесся, чтобы найти Смысл в мире бескорыстия, сам будучи Рыцарем Безвозмездности. Какая же мудрость этой Луны поэтических безумств могла быть заимствована в назиданье Земле? Рыцарь попытался спросить об этом первого жителя, который встретился ему на Луне: Фокусника, или Мага, персонажа, изображенного в Первом Аркане; имя и образ очерчены нетвердо, но в данном случае – благодаря чернильнице, которую он держал в руках, как будто что-то записывал, – он мог быть сочтен поэтом.

В белых полях Луны Астольфо повстречал поэта и вознамерился интерполировать в собственную сущность ритмы его стихов, нити его сюжетов, его откровения и его безумства. Если он обитал в самом центре Луны – или она обитала в нем, как его сокровеннейшее ядро, – он поведал бы нам, правда ли то, что Луна содержит универсальный список вещей и слов, и правда ли, что она – мир, исполненный смысла, противоположность бессмысленной Земле.

«Нет, Луна – пустыня». Таков был ответ поэта, если судить по последней карте, положенной на стол: плешивая окружность Туза Монет. «Из этой сферы исходят все рассуждения и все поэмы; и каждое путешествие через лес, битвы, сокровища, пиры, альковы возвращает нас к началу, к центру пустого горизонта».

Площадь стола теперь была полностью покрыта картами и историями. Моя повесть также находилась там, хотя я и не мог уже точно сказать, которая именно, столь плотно они прилегали друг к другу. По сути, задача толкования рассказа за рассказом заставила меня пренебречь наиболее важной особенностью нашего способа повествования, при которой каждая история перетекала в иную историю, и когда кто-либо из гостей выстраивал свой ряд, другой рассказчик, с иного конца, продвигался в противоположном направлении, так как истории, рассказанные слева направо или же сверху вниз, равным образом могли быть прочитаны справа налево или же снизу вверх, ибо одни и те же карты, составленные в ином порядке, зачастую меняли свои значения, и та же карта таро использовалась разными рассказчиками, отправившимися из четырех противоположных точек.

И вот, когда Астольфо вспомнил свое приключение, одна из прекраснейших дам компании, представляя себя чувственным профилем Королевы Монет, уже положила в конечном пункте его пути Отшельника и Девятку Мечей. Так начиналась ее повесть, в час, когда она вопрошала предсказателя судьбы об исходе войны, которая годами удерживала ее пленницей в осажденном, чужом ей городе. Страшный Суд и Башня возвестили ей, что боги уже давно приговорили Трою к падению. Действительно, этот укрепленный город, осажденный врагами (Мир), который в рассказе Астольфо был Парижем, обложенным маврами, рассматривался, как Троя, дамой, явившейся главной причиной столь длительной войны. И значит, оглашаемые песнями и звуками лиры пиры (Десятка Кубков) были пирами ахейцев, готовых к последнему штурму города.