– А что, надо было? – недовольно вопросил имперский полководец. – Не очень-то и хотелось, знаешь ли. Осточертел мне и Рим, и вся Италия. Вот хоть ты скажи, как там тебя – Беркут?

– Кречет, с твоего позволения.

– Беркут, Кречет – главное, что не дятел... Не, старик, вот ты вроде бы жизнь повидал больше моего, вот скажи на милость, зачем люди взбираются на трон?

– Не знаю, – пожал плечами старик, назвавшийся Кречетом.

– О! – Максен торжественно направил указательный палец куда-то в сторону, желая указать ввысь в традиционном жесте «небесам ведомо, как же ты прав», но на деле усиленно тыча ногтем в нос собеседнику. Последний, впрочем, успел уклониться и не обиделся. – Не знаешь. Так ведь и никто не знает! Хошь, у самого Теодозия попытаем? У кесаря нашего августейшего, чтоб на него Митра трясучку сирийскую наслал. Вот прям так к нему придем и спросим: а с чего это ты, Теодозий, вдруг в кесари подался? Не ответит ведь. Умрет, а не ответит. Или мне голову снимет. – Максен немного подумал, в чем ему весьма помогли остатки испанского вина, и добавил: – Не, натурально снимет. Он любопытных ой как не жалует.

Несмотря на количество выпитого, язык у имперца почти не заплетался. Попытайся Максен встать, вино сыграло бы с его ногами дурную шутку, однако он был слишком опытен для такого безрассудного поступка. Пить – это пожалуйста, голову вино только освежает, слова с языка сходят легко и без запинок, а если не хочешь говорить чего – так и не говори. Вино смачивает язык, но не тянет за него. Вот бегать и прыгать после доброй порции вина лучше поостеречься: предки ведь, когда вино изобретали, его предназначали для услады желудка и удовольствия – а какое, спрашивается, удовольствие, едва выпив да откушав, бегать-прыгать-кувыркаться и нестись сломя голову на все четыре стороны? Потому-то вино и связывает ноги, чтобы не вздумалось какому невежде счесть себя умнее предков. А кому так уж хочется атлетических упражнений, пускай эль пьет или пиво. Бегать они не слишком мешают, зато связывают язык. То есть на самом-то деле они его развязывают, причем так развязывают, что поутру человек ползает, вывернувшись наизнанку, и пытается засунуть обратно и язык, и то, что с него вечером слетало. Язык обычно на место возвращается, но слова, разумеется, нет. Именно поэтому в просвещенной Pax Romana употребляли в основном вино, хотя знали и другие напитки, что согревали сердце и радовали душу. В Империи понимали цену не вовремя сказанного слова и не стремились ее платить.

Судя по всему, понимал эту цену и мудрый Кречет, даром что принадлежал к варварскому племени гэлов. Все варвары насчет выпить совсем не дураки, что цивилизованные предки имперцев усвоили давно и прочно, но в силу своих варварских предрассудков они обычно хлестали лишь свое варварское пойло – эль, пиво, брагу, медовуху и другие варева да настои, для цивилизованного желудка подобные крысиному яду. Вина же упомянутые варвары не то чтобы не пили вовсе, но находили его пресным и безвкусным. Или наоборот, чересчур сладким и приторным. Варвары, одно слово.

Максену, впрочем, попался на удивление утонченный собутыльник, с первого глотка оценивший хорошее испанское вино. Оценивали они оное вино не слишком долго, поскольку вина и было-то – небольшой бочонок. Зато под вино и разговор получился вполне пристойный, он не утомлял высокими материями и не отягощал излишними размышлениями о судьбах мира.

А Максену не хотелось ни размышлять, ни говорить о высоком.

– Вот меня хоть взять, – молвил он. – Всю Иберию, Дакию и Тракию от края до края не раз прошел, в пехоте и в кавалерии. Легионы меня знали и я их знал. Считай, вместо детей мне были. Звание выслужить много кому удавалось, особенно если чуть повезло с родней. А вот войска не всем подчинялись с охотой.

– Так в чем же дело? – спросил Кречет.

– Да в том, что мне императорские почести даром не нужны, а Теодозий не верил. Флавий ведь, у них у всех со времен Домитиана на этом пунктик. И восстания преторианцев боятся пуще чумы, и положиться на преторианские когорты не могут, если вдруг однажды легионы захотят посадить на трон «солдатского императора». Чуть кто из полководцев начинает выдвигаться, за ним сразу орава шпионов-наушников начинает бродить. Каждое слово ловят и на таблички записывают, да не абы как, а с подковырками... Солдаты тебя уважают и любят – ага, значит, готовишь переворот и заручаешься поддержкой действующей армии...

Старик искоса посмотрел на беглого римлянина. Узкий профиль Теодозия ему доводилось видеть на имперских денариях. Доводилось и на профили предыдущих владык Pax Mediterrania глядеть, на подобных же монетах: гэлы сами не чеканили денег и мерили золото и серебро на вес, но по Галлии давно ходили монеты Империи, завезенные купцами с юга. Совсем нетрудно было вообразить новенький серебряный денарий с римскими письменами Magnus Maximus и профилем Максена.

– Вот и он вообразил, – вздохнул имперец. – И намекнул, что негоже так. Доходчиво намекнул. Тут уж или действительно войска подымай, или давай деру во все лопатки.

– А ты мог поднять войска?

– Наверное. Я ведь тебе сказал, меня в легионах знали очень хорошо. Было кому поддержать. И когда солдатский император займет трон и удержится на нем первые несколько лет, после никто ему не будет пенять на знатность фамилии...

– Но тогда...

– Объяснил ведь, кажется! Осточертело мне все. В отставку хотел подать, уехал бы к себе в поместье в Калатраве, женился... – Максен тоскливо посмотрел на пустой бочонок. – Эх, раньше умным надо было быть! Не сидел бы сейчас в этой Лагрии...

– Ллогрис.

– Один хрен...

Бывший полководец и триумфатор Магнус Максимус, которого наемники-гэлы уважительно прозвали Максен Вледикс, то есть Максен Великий, устало смежил веки. Через несколько мгновений до Кречета донесся тихий храп римлянина.

– Хорошо ты умеешь притворяться, Максен, – с одобрением проворчал старик. – Не хуже ваших кесарей. Правду говорил, святую правду и ничего кроме правды, – а самого-то главного так и не рассказал...