Окончив свой туалет, Морис вышел в широкий коридор, в средине которого проходила подвижная платформа. На платформе были расставлены стулья и на стульях сидели изящно одетые мужчины и дамы.

Раскланявшись с знакомыми, — разговаривать до завтрака считалось неприличным, — Морис занял один из стульев и через несколько секунд подъехал к лифту. На лифте он спустился в большой роскошный зал, где автоматически подавался завтрак.

Однако, завтрак теперь был совсем не такой, как во времена королевы Виктории. Толстые караваи хлеба, которые надо было резать на ломти и намазывать маслом для того, чтобы сделать их съедобными; куски мяса, изрубленные и поджаренные, чтобы хоть слегка замаскировать, что это — трупы животных; яйца, только-что взятые из-под испуганной курицы — вся эта грубая пища внушала бы только отвращение и ужас утонченному вкусу современных людей.

Теперь приготовлялись пирожки и печенья приятного вида и разнообразной формы, так что уже не было ни малейшего сходства с внешним видом несчастных животных, которые отдали свое тело и свою кровь на приготовление этих изящных блюд.

Блюда появлялись из особого шкафчика сбоку стола и автоматически катились по рельсам вперед. Поверхность стола на взгляд и на-ощупь человеку 19-го века показалась бы покрытой камчатным полотном. На самом деле это был оксидированный металл, который очень легко можно было вымыть тотчас же после еды. В зале были сотни таких столиков, и за столиками по одному или целыми компаниями — сидели современники Мориса. Когда Морис сел за стол, заиграл незримый оркестр — и звуки заполнили весь зал.

Но Морис не интересовался ни завтраком, ни музыкой. Его глаза все обращались к проходу между столами, как будто он поджидал кого-то запоздавшего. Наконец, он быстро встал и сделал кому-то приветственный жест рукой.

В проходе показался господин, высокий и смуглый, в двухцветном желто-зеленом костюме.

У него было бледное лицо и напряженный, странно серьезный взгляд. Медленными, размеренными шагами человек этот подошел ближе. Морис сел и рядом с собою поставил стул для пришедшего.

— Я думал уже, что вы не придете, — сказал Морис.

Хотя и прошло уже много времени, английский язык все еще оставался почти таким же, каким он был в эпоху Виктории Благополучной. Применение фонографа и других приспособлений для записи звуков и постепенная замена книг такими звуковыми записями не только спасли человеческое зрение, но одновременно еще ввели в обиход хорошие образцы языка, и тем остановили представлявшийся столь неизбежным процесс изменения человеческой речи.

— Меня задержал пациент, — сказал господин в желто-зеленом — и, правду сказать, довольно интересный… Видный политический деятель… гм… страдает от переутомления…

Он посмотрел на завтрак и присел к столу.

— Я, знаете, не спал почти двое суток…

— Скажите! — сказал Морис, — двое суток не спали! Вам, гипнотизерам, видно, покою не дают.

Гипнотизер положил себе на тарелку густого янтарного желе.

— Ко мне обращаются многие, — сказал он скромно.

— Бог знает, что бы мы делали без вас.

— О, мы уж вовсе не так необходимы, — возразил гипнотизер, медленно смакуя желе. — Свет обходился без нас не одну тысячу лет. Даже двести лет назад нас еще не было, по крайней мере в практической медицине. Были, конечно, лекаря, сотни и тысячи, по большей части невежды страшные и все — как бараны; у всех — одни и те же рецепты. Но врачей духа — не было совсем, если не считать нескольких грубых, эмпирических попыток в этой области.

Он замолчал и занялся своим желе.

— Разве в то время людские умы не подвергались болезням? — спросил Морис.

Гипнотизер покачал головой:

— В то время не обращали внимания, если кто и бывал немного с придурью. Жить было легко и просто. Не было такого соперничества. Уж разве у кого в голове было здорово неладно — ну, тогда замечали. Тогда отправляли людей. Только тогда можно было отправить в этот, как его называли, — дом умалишенных.

— Я знаю, — сказал Морис. — В этих глупейших исторических романах, которые теперь вошли в такую моду, герой постоянно спасает молодую девицу из дома умалишенных, или из другого места в таком же роде… Меня, впрочем, весь этот вздор не очень интересует.

— Меня интересует, — сказал гипнотизер. — Так увлекательно думать об этих странных, причудливых, полуцивилизованных днях 19-го века, когда мужчины были мужественны, а женщины наивны. Мне нравятся повести с такими приключениями. Любопытное было время: грязные железные дороги; паровозы, изрыгающие клубы дыма; странные маленькие домики; запряженные лошадьми повозки. Вы, должно быть, не читаете печатных книг?

— Ну, нет, — сказал Морис. — Я учился в новой школе, и мы не занимались такой устарелой чепухой. С меня совершенно довольно и говорильных машин.

— Без сомнения, — сказал гипнотизер и стал выбирать для себя новое блюдо, — без всякого сомнения.

— Знаете ли, — начал он снова, накладывая себе на тарелку порцию темно-голубого паштета, который выглядел весьма аппетитно, — в те дни о нашем искусстве никто и не думал. Если бы тогдашним людям кто-нибудь сказал, что через две сотни лет целый класс врачей будет специально заниматься лечением духа и памяти, внушать полезные идеи, изглаживать воспоминания, побеждать и регулировать вредные инстинкты, и все это посредством гипнотизма, — да они бы никогда не поверили, что такие вещи возможны. Только немногие знали о том, что приказание, полученное под гипнотическим внушением, даже приказание забыть или приказание хотеть, будет непременно исполнено потом по окончании сеанса. А между тем и тогда уже иные могли бы указать, что такой результат от внушения наступает в свое время с неизбежностью не меньшей, чем, скажем, прохождение Венеры. И тогда уже иные предвидели, что должно выйти из гипнотического внушения.

— Разве тогда уже знали о гипнотизме?

— О, да. Его даже применяли для удаления зубов без боли, и так далее… Этот голубой паштет удивительно вкусен. Что это такое?

— Не имею понятия, — сказал Морис, — хотяправда; он очень хорош. Возьмите еще.

Гипнотизер похвалил еще раз и взял новую порцию.

— Между прочим, — начал опять Морис, стараясь принять небрежный тон, — по поводу этих романов, э… Мне вспомнилось, э… что я хотел говорить с вами о чем-то подобном… — он замолчал и перевел дух.

Гипнотизер слегка насторожился, не оставляя еду.

— Видите ли, — сказал Морис, — дело в том, э… что у меня есть дочь. Я, знаете ли, дал ей, э… тщательное воспитание. Не было такого лектора, из самых выдающихся, чтобы она от него не имела телефонного провода. Танцы, пластика, манеры, философия, художественная критика… и все такое.

Он сделал рукою широкий жест.

— Я, видите ли, думал выдать ее замуж за друга моего Биндона. Из общества Летательных Станций. Знаете, такой невысокий брюнет; человек не совсем приятный, если правду сказать, но в общем отличный малый.

— Да, — сказал гипнотизер. — А сколько ей лет?

— Восемнадцать.

— Опасный возраст… Дальше…

— Видите ли. Она, я вам скажу, начиталась этих романов до крайности, даже философию забросила. Забрала себе в голову всякий вздор, например, о воинах, которые сражались с этими, как их, этрусками, что ли?

— Быть может, с египтянами.

— Очень возможно. Пускай с египтянами. Дрались, знаете ли, мечами и пистолетами и всякими штуками, — ужас такой, — и еще об юных героях на миноносках, которые взрывали испанцев, кажется, — и о других таких же авантюристах. И по этому поводу решила, что она должна выйти замуж по любви. А этот бедный маленький Биндон…

— Понимаю, мне приходилось лечить таких, — сказал гипнотизер. — А как зовут того, другого?

Морис с виду сохранял полнейшее хладнокровие.

— Не знаю даже, как и ответить, — начал он смущенно. — Этот человек, — голос его понизился почти до шопота, — просто служащий на одной из платформ, где пристают парижские аэропланы. Он, как это говорится в романах, — приятной наружности, и очень молод, и очень эксцентричен. Увлекается стариной, умеет читать и писать. И она тоже.