— Валентин Васильевич, не сомневайтесь, — ответил директор, — все будет в лучшем виде.

Звягинцев предчувствовал, что свидание с Викой будет не рядовым, а переломным в их отношениях. Если она, отказавшись принять от него кольцо, соглашается увидеться, значит, готова продолжать встречи. Звягинцев понял, что Вика не из тех, кто готов ко всем услугам (он в женщинах разбирался), и при всех своих достоинствах, влекущих к ней мужчин, относится к себе с уважением. Для жены, а Звягинцев смотрел на нее именно так, — это качество первостатейное.

Хотя он был и увлечен ею, впервые в жизни, по-настоящему сильно, трезвый расчет, присущий его холодному уму, действовал четко. Увлеченность увлеченностью, но Валентин Васильевич прикидывал, что даст этот брак для карьеры. Говорят: жена мужем красна, но ведь и жена красит мужа.

Молоденькая, хорошенькая, неглупая — престижно иметь такую жену. Он выглядел старше своих лет, и на его фоне она будет казаться совсем молодой.

Вика должна работать на благо семьи. Он что-нибудь придумает для нее. Инициативы Валентину Васильевичу не занимать. Сейчас она медсестра. Это не дело: ничего не дает. Надо сделать из нее косметичку, устроить в модный салон. Там она завяжет узелки знакомств с руководящими дамами, с дамами руководящих мужей. Появятся новые трамплины для его карьеры. Должность директора института — не предел. Звягинцев чувствовал в себе силу стать заместителем министра, а там… Жизнь — великий комбинатор, такие ситуации преподносит… Можно и министром стать.

…Вику и Валентина Васильевича встретил метрдотель у входа в зал ресторана и проводил в отдельный кабинет.

— Всегда рады вас видеть, Валентин Васильевич. Стол накрыт. Все в лучшем виде. Ваша прекрасная дама и вы будете очень довольны.

— Петр Никитович, у нас с вами старая дружба, и я не сомневаюсь, — сказал Звягинцев.

Стол, как писали в старых романах, ломился от яств. Со вкусом и удобно были расставлены блюда холодной закуски: розовая семга, белая с матовым оттенком севрюга, кетовая икра — ее красные зернышки плотно заполняли низкую вазочку, белые мешочки яичного белка, начиненные черными крупинками зернистой икры на небольшом продолговатом блюде, тонкие ломти сизо-розовой ветчины, лежащие внахлестку на тарелке, рыбный, овощной и мясной салаты… Это разноблюдье возглавлялось бутылками «чинзано», сибирской водки и боржоми. Хрустальные рюмки и фужеры неярко поблескивали в приглушенном освещении кабинета.

Валентин Васильевич подошел к столу, слегка отодвинул стул:

— Прошу вас садиться, Вика.

Сам сел напротив. Вошел официант — спортивного вида блондинистый молодой человек в белой безрукавке с черной бабочкой:

— Добрый вечер, Валентин Васильевич! Будут ли какие пожелания?

— Все отлично, Геннадий.

— Уж мы постарались, Валентин Васильевич. С водочки начнете?

— Да, пожалуй.

Геннадий отработанными, точными движениями наполнил рюмки и спросил:

— Боржоми?

Звягинцев кивнул, и в фужерах запузырилась минеральная вода.

Вика и Валентин Васильевич остались одни.

— Мне хочется выпить за нашу встречу. Вы сделали мне замечательный подарок, согласившись увидеться со мной.

— И вам спасибо. Вы очень внимательны.

И пошло, поехало…

А когда Звягинцев увидел запламеневшие Викины щеки, растянутые в полуулыбке полные, чуть вывернутые губы, почувствовал ее раскованность, он сказал:

— Вика, мне хотелось бы частых встреч с вами. — Он привстал, перегнулся к ней через стол и, смотря в упор, закончил: — Даже ежедневных. Вы меня понимаете?

Она опустила глаза и ответила:

— Понимаю.

Не меняя своей наступательной позы и еще больше подавшись к ней, он сказал:

— Слушайте, давайте бросим все это, — Звягинцев показал глазами на стол, — и продолжим наш вечер у меня. А?

— Валентин Васильевич, прошу вас: не надо. Здесь так хорошо нам, — сказала Вика с мягкой просительностью. — Прошу вас.

Звягинцев понял, что он несколько перегнул палку, и согласился:

— Ладно, не надо. Сегодня…

Она промолчала.

— Вика, вы живете сейчас обыденной серой жизнью тысяч и тысяч женщин. Ходите как заведенная по кругу: дом, работа, дом. Изредка, может быть, ненадолго выходите за его пределы: в кино там или в театр… Вам доступны скромные, я бы сказал, дешевые отвлечения — удовольствия, маленькие отдушины. Но они отравлены сознанием того, что завтра вы снова будете двигаться по этой замкнутой линии. Может быть, такая жизнь хороша для многих, но не для вас. Такая жизнь для вас — жестокое надругательство над собой.

Зашел официант и спросил:

— Валентин Васильевич, горячее подавать?

— Минут через сорок, — бросил недовольно Звягинцев. — Так вот, Вика, вас должны окружать изящество и красота. Вам может быть доступно многообразие удовольствий. Их несут одежда, вещи в быту разного назначения, не всем доступные, курорты, заграничные поездки, общение с людьми высшего круга, зрелища… Особый вопрос — работа. Вот вы сейчас ходите на нее без удовольствия?

— Да, — ответила Вика.

— Но ведь бывает и по-другому. Работа может быть престижной и приносить удовольствие. Вы не находите?

— Интересно, какая же? — спросила она с любопытством.

— Косметичкой в популярном косметическом кабинете. Как вы на это смотрите?

— Но ведь это… — начала Вика.

Звягинцев перебил ее:

— Вы хотите сказать, что устроиться косметичкой трудно?

— Да.

— Трудно, но можно. Вас такая работа устраивает?

— Не смела и мечтать.

— Вот видите. Но надо быть хорошей косметичкой. Чтобы женщины стремились сесть к вам в кресло. Понимаете, Вика? Это связи и деньги.

Она кивнула головой.

Принесли шашлык по-карски. Они ели его, запивая «чинзано». За кофе глясе он сказал:

— А теперь, милая, протяните мне ваш безымянный пальчик.

Звягинцев вынул из внутреннего кармана пиджака уже знакомую Вике коробочку, открыл ее, достал оттуда то самое кольцо, которое Вика недавно отвергла, и надел на ее палец.

— Я так боялся, что оно вам будет велико, но вижу — в самый раз.

В первый же момент после того, как он прочел письмо Вики, почувствовал удушье. Пытался вздохнуть полной грудью, но не мог. Так бывало во сне, когда утыкался носом в подушку. Ему захотелось бежать из своей комнаты. Скорей на воздух!

Сергей рванул с вешалки пальто, выскочил в сырость угасающего декабрьского денька. Шел мокрый снег, таяло. Невидимый обруч, стягивающий грудь, медленно отпускал ее, и Сергей вздохнул раз, другой…

Он вышел из двора на Садовое кольцо и пошел в сторону Курского вокзала, без цели.

«Как же так?.. Сама ведь, сама пришла, сказала, что плохо у нас, давай начнем все сначала… И вдруг такое письмо? Да нет же — дикость! Быть не может! Позвонить надо… Срочно позвонить!»

Он зашел в кабину ближайшего телефона-автомата. Повезло — застал на работе.

— Вика, я получил письмо. Это ты писала?

— Я.

— Не понимаю, ведь…

Она перебила:

— Сережа, я все объяснила как могла. Прости меня.

Сергей услышал короткие частые гудки. Он медленно опустил руку с трубкой и прислонился спиной к стене кабины. Кто-то снаружи постучал по стеклу монеткой:

— Вы что, пьяный? Освободите кабину!

Сергей выпустил трубку из руки, она повисла на проводе, и оставил кабину.

Он вошел в комнату родителей в пальто, без шапки. Волосы спутанные, мокрые, застывший, тусклый взгляд.

Родители обедали.

— Что с тобой? — спросила испуганно Любовь Ионовна, поднимаясь. — Ты же не пьешь.

— И почему ты не в университете? — Федор Тарасович с удивлением смотрел на сына.

— Вика меня бросила, — сказал Сергей.

Федор Тарасович опустил ложку. Помолчали. Первой заговорила Любовь Ионовна:

— К этому шло, Сережа.

— Да, сын, мама права. Самое главное, не нужно огорчаться. Именно, не нужно. Возможно, тебе тяжело слушать, но то, что случилось, хорошо. Для тебя хорошо. Не нужен был этот брак. Ни тебе, ни ей. Вы, дорогой мой, разнопланетяне. Пройдет не так много времени, и ты поймешь, что я прав. У нас с мамой душа болела, глядя на тебя.