– Ты как – маленькая или длинная?

– Маленькая, – переводя дух, сказала она.

Держа под мышками, я вывел ее на мель – она и в самом деле была маленькая, девчоночка лет восьми.

– Что ж ты одна так далеко заплываешь? – спросил я. – А если тонешь, нельзя молчать. Кричи: помогите, спасите! – тебя спасут.

Но она уже забыла свои неприятности и едва ли меня слушала. Только еще кашляла отчаянно. А я вспомнил, что сам был в такой же ситуации однажды в детстве и едва не утонул, поскольку молчал. А молчал, поскольку стеснялся.

Выйдя из воды, я поблагодарил свою соседку за хранение моего транспорта – она благосклонно улыбнулась. Растираясь полотенцем, я заметил, что она следит за мной. Я не сразу уловил направление взгляда – ниже моего пупка – неотрывное, несмотря на мои движения и повороты. Уловив удобный момент, я глянул вниз и увидел, что в моих мокрых плавках отчетливо прорисовано мое естество. Я поднял взгляд и встретился в упор с глазами своей соседки. Они смотрели на меня с вызовом и согласием. И я почувствовал, что не отказался бы от нее – маленькой, тощей, плоскогрудой.

Похожая история (рука на плече) была у меня в Крыму, в Гурзуфе. Я только познакомился с одной молодой женщиной, и мы пошли искупаться – вернее, поплыли в разговорах о том, о сем. Мы заплыли довольно далеко, не только за буи, но и оставив за спиной рейсовые суда, снующие в обе стороны. И тут моя новая знакомая, прервав светскую беседу, вдруг делает несколько судорожных движений, и я понимаю, что она испугалась. Да, до берега было неблизко, и ей стало страшно, что назад ей не доплыть. Ее буквально парализовало, я же понимающе засмеялся (хотя мне было не до смеха) и сказал, что нет проблем, плывем назад, пусть только положит руку мне на плечо. Так мы и поплыли. Правой она гребла, а левой опиралась на меня. Потихоньку-полегоньку моя новая знакомая успокоилась, и через полчаса мы вернулись к берегу, попав, правда, в целое стадо медуз, что, как вы знаете, довольно мерзко само по себе. Но спутница, поскольку уже поверила в благополучный исход, вытерпела и медуз. Только на берегу я увидел, насколько она устала. Она была еле жива, бледна, с синими губами, хотя улыбалась. Статистика говорит, что на море гибнут прежде всего от страха.

Мы обсохли, переоделись, и я проводил ее до дому.

Продолжения эта история не имела – уж и не помню, почему. Скорее всего, потому, что никто не любит чувствовать себя обязанным. Даже своим спасителям...

Кажется, у Горького есть рассказ о юной красавице из народа, сидящей на барже, на горе астраханских арбузов. Горький самозабвенно описывает лицо этой красавицы и то чувство, которое она вызывает у героя, но все это трагически прерывается в тот момент, когда красавица открывает рот и изрекает слово, неважно какое, может быть, даже междометие. И очарование, потрясение, восхищение убито. Может, я все переврал в сюжете, так как читал этот рассказ лет сорок с лишним назад. Но суть его именно такова.

Что-то отдаленно похожее я испытал в минувшие выходные дни, когда с пятилетней дочкой отправился на городской залив возле гостиницы „Прибалтийская“. Там чистый песочек, чистая прохладная (ладожская) вода, так как устье Невы рядом. И вот, возвращаясь с дочкой на берег после очередного купания, я увидел, что рядом с нашим полотенцем впритык разлеглись три юные нимфы. В отличие от прочих, они из храбрости, рождаемой коллективизмом, обнажили свои груди. Какие могут быть груди у юных семнадцатилетних нимф? – конечно, красивые. Мужская половина пляжа постепенно перегруппировалась, так чтобы поле зрения постоянно находились три пары девичьих грудей. Мне же и вовсе не надо было суетиться, так как они светились прямо у меня перед носом. Да, все бы хорошо, но вот голоса у нимф были самые распэтэушные, дебильный хохоток и т. д., что почти напрочь убивало бессмертное очарование женской телесной красоты.

История такая: я всегда любил, чтобы во время занятий любовью женщины (девушки) подавали всякие голосовые знаки (одобрения, восторга, удивления, сомнения, неприятия, экстаза, недоумения, отторжения, притяжения). А еще я любил, чтобы все заканчивалось бурно и шумно и желательно с рыданиями (хотя Блок и говорил что „ничего не разрешилось весенним ливнем бурных слез“). Иногда я сам просил девушек (женщин) порыдать в виде маленького дополнительного подарка мне, хорошо потрудившемуся мужчине (юноше). И вот занимаюсь я как-то любовью с одной молодой красивой женщиной, и она, как в моем идеале, каждое мое движение сопровождает соответствующими голосовыми сигналами. Через пять минут меня это стало почему-то раздражать, а через десять минут я сказал, чтобы она замолчала. Она послушалась и стала молчать, как айсберг, и еще через пять минут я почувствовал, что с айсбергом, собственно, и имею дело. Нужно ли объяснять, что копуляция была окончательно испорчена, и мы расстались недовольные друг другом и больше никогда не встречались. В чем там было дело, я так и не понял, может быть, в тембре голоса, о влиянии какового на психофизику мужского эроса мы говорили вчера, а может, в том, что секс – это не компьютер.

А может, просто мы не любили друг друга.

Сегодня я это дешифрую как Мы Не Сдаемся.

Однажды, когда мне было двадцать пять лет (пусть мне всегда столько и будет), я отдыхал в Крыму. В тот раз, кажется, в Алупке. Жил на крутом склоне возле моря в одноместной палатке – таком, низкого постава, узеньком гробике. Впрочем, на двоих при желании места хватало. Напротив меня в четырехместной палатке гуртовались шесть темно-загорелых парней, похожих друг на друга, как баклажаны. Были они хохлами из Киева, студентами какого-то тех. вуза, предпочитали говорить по-русски, хотя с тем самым акцентом, о котором нужна отдельная песня.

В один из дней, когда я возился на берегу с маской и ластами, то ли выйдя из воды, то ли собираясь окунуться, с крутого склона, на котором стояли палатки, спустились два моих хохла, усталые, притомленные и жаждущие „купнуться“. Не помню, с чего начался наш разговор, но они сказали, что у них в палатке рыжая девица из Москвы, и что все они ее имеют по очереди, сейчас там с ней четверо осталось. Нет, никакого насилия – все по добровольному приятию и согласию. Поскольку мне не приходилось принимать участия в групповухе, я им не позавидовал. Однако вскоре увидел эту девицу, а на следующий день – еще раз, одну, сидящую на обочине одной из раскаленных улочек полуденной Алупки. Она была великолепна. Копна медно-рыжих вьющихся по плечам волос, длинные руки и ноги, тонкие щиколотки, вольный взгляд зеленых глаз – тип распутницы-интеллектуалки. Как-то ночью один их хохлов растолкал меня и попросил перейти в их совместную палатку, поскольку он привел себе девицу для индивидуального пользования. Я вылез, чтобы поменять крышу над головой. Рядом, отвернувшись в смущении, стояла какая-то обыкновенная пигалица... А рыжая, видно, еще не раз наведывалась к хохлам. Потом они снялись с места и, попрощавшись со мной, сказали, чтобы я принял у них рыжую. Я хмыкнул, типа – посмотрим. Но сам не без волнения ждал, что она придет. Она не пришла. Видимо, нашла другой коллектив.

В дороге жизненный тонус повышается. Не знаю, с чем это связано, видимо, с наблюдением новых мест, проносящихся мимо. Каждое могло бы быть твоим, в каждом ты жил бы как-то иначе, – в дороге ты пролистываешь книгу нереализованных возможностей, и железы твои работают на всю катушку, дабы вырабатывать гормоны мужества и отваги для покорения неизвестных пространств. Но можно отвернуться от окна, посмотреть внутрь металлической трубы, несущейся по рельсам, и поискать приключений, не отходя, так сказать от кассы. Я их любил – не деньги, приключения. В дороге я любил выпить красного вина и с кем-нибудь познакомиться. И хотя знакомства случались, но редко они доходили до стадии, которую уже можно смело назвать приключением.