Так мы и жили – то приближаясь друг к другу, когда ей это было нужно, то удаляясь. Помню, уже в годы перестройки, какого-то англичанина, мистера Кука, одного из первых бизнесменов, ранними подснежниками появившихся в нашем только что переименованном городе, который по грезе велеречивого Анатолия Собчака готов был развернуться к Западу, к Европе, даже если вся остальная Россия этого поворота не сделает.

Я спросил мистера Кука, не случайно попавшего на показ мод, почему он решил вкладываться в Россию. „Потому что здесь огромное будущее для бизнеса“, – ответил он. „Помогите ей“, – сказал я ему, указывая на Мару, ослепительно дефилирующую по подиуму. То было время, когда мы, вдруг потеряв сами себя, стали просить Запад о помощи, и цивилизованный мир слал нам посылки с натовскими пищевыми пайками и бэушные шмотки. „Вы ее муж?“ – спросил меня мистер Кук. „Я ее друг“, – сказал я.

Потом, год спустя по первому телевизионному каналу показали сюжет про этого Кука. Его бизнес в России погорел, он был разорен, и, вот, продавал свой последний офис где-то в деловом центре Лондона, на Пиккадилли... Да, многие из тех первых бизнесменов, осмелившихся двинуть в Россию, были разорены, а некоторые даже расстались с жизнью. Но за первыми накатывал вал вторых – этим везло больше.

Я знал, что если Мара не со мной, значит, кто-то у нее есть. Хотя она всегда это отрицала, всегда. И категорически. Словно это было для нее очень важно. И однажды, чтобы уличить ее, я встал в шесть утра и поперся за тридевять земель на ту далекую станцию „Академическая“ и пасся возле ее крыльца, где стояла чья-то „девятка“. В восемь тридцать она вышла из дома в сопровождении высокого незнакомого мне молодого человека, делового и молчаливого, с модным кейсом, под названием „дипломат“. Они сели в машину, он включил двигатель, и тут перед лобовым стеклом появился я – представляю свою перекошенную физиономию – и сделал ей ручкой. Марино лицо вытянулось на неподобающую ее красоте длину.

Думаете, это был конец нашей истории? Как бы не так! На следующий день она мне заплетала уши восьмерками, рассказывая, что это всего лишь друг, который поссорился с женой и ушел из дома, и ему пока негде жить, и что он с ее работы. И самое глупое, что я в очередной раз ей поверил. А может, все так и было... Впрочем, было много чего еще. Помню один ее телефонный звонок, примерно, полгода назад. „С тобой все в порядке? – спросила она. – Ты здоров?“ „Вполне, – ответил я. – А что?“ – „Мне приснилось, что ты...“ – она запнулась.

Но пора рассказать о ее собаке.

Альма была немецкой овчаркой – независимой, но умной и покладистой. Верно, что у глупой хозяйки и собака поглупеет, но это был совсем другой случай. Видимо, собаке было не привыкать, что ее выгуливает очередной друг хозяйки, поэтому и ко мне она отнеслась вполне дружелюбно. Не раз, пока Мара слушала свои вечерние лекции, я гулял с Альмой по пустырям, которые только теперь начали застраивать элитным жильем, и эта умная псина, вынюхивая только ей ведомый сюжет, случившийся на нашем пути, время от времени взглядывала на меня, – то есть, не забывала, с кем гуляет. Помню ее и в Кавголово, куда мы тоже ездили кататься на лыжах – как Альма теряла нас из виду и растерянно носилась вдоль цепочки лыжников... На Маре была желтая куртка. „Она должна тебя по цвету найти“, – сказал я. „Ты что? – сказала она. – Ты что, не знаешь, что у собак черно-белое зрение?“ Надо же – я и не знал.

С Альмой было немало хлопот. Собаку нельзя было оставлять одну более чем на день или ночь, и я приезжал на квартиру Мары, чтобы погулять с ней, если хозяйка уезжала на очередную демонстрацию мод. А то и брал к себе. И Альма меня полюбила. Она ждала меня, радовалась мне, и была счастлива, когда мы шли гулять – вихрем неслась вниз по лестнице, держа в зубах поводок. Она не могла открыть нижнюю дверь во двор, и пока я добегал, порой роняла несколько капель на пол, виновато вилась у ног с поджатым хвостом и искала мой взгляд – дескать, попробуй сам потерпи. У нее был красивый певучий голос – и я всегда различал его среди других собачьих голосов. Я слышал, что она бесстрашная и боевая, и имел случай сам в этом убедиться, когда на пустыре ее неожиданно атаковал здоровенный доберман-пинчер. Я успел дернуть за поводок, подтащив собаку к себе, и пинчер промахнулся, но ту же снова нагло попер в атаку. Альма яростно огрызалась, а я кричал „фу!“ и снова натягивал поводок, оттаскивая ее и не давая вступить в драку. Но настырный пинчер уже готов был ухватить ее за ухо или за шею, и тогда что-то мне подсказало, что надо отпустить Альму, и я отпустил. И в следующее мгновение она молниеносным броском сбила пинчера с ног и ухватила его за горло. Помню растерянность опрокинутого пса, паузу ошеломленного молчания, и конфуз подбежавшего хозяина пинчера, утащившего своего посрамленного хулигана. А моя чудесная геройская Альма всю дорогу до дому поглядывала на меня виновато, ожидая, что я буду ее ругать. Но я не ругал. Я был горд, словно сам одержал эту победу.

Не раз Альма была рядом, когда мы с Марой занимались любовью, и для бедной собаки это было поистине испытанием, – она скулила, мучалась там, на полу, от неразделенности своих собственных чувств и желаний, а однажды просто полезла к нам на кровать, стеная и моля о любви, полезла, несмотря на окрики и кулаки разгневанный Мары.

Альма была уже немолодой собакой, и не помню, чтобы при мне она приносила щенков. Но щенки у нее бывали, хотя и исчезали каждый раз, так и не дав ей испытать чувство материнства. Куда исчезали? Как-то я поинтересовался. Мара мрачно усмехнулась и тихо, словно Альма могла ее услышать и понять, сказала, кивнув на помойку: „Вон туда...“.

А потом Альма заболела. Мара мне звонила, говорила про свою собаку, и в голосе ее слышались слезы. Но я еще несколько раз гулял с Альмой. На спине у нее, чуть ниже позвоночника, вырос бугор – и было уже известно, что это злокачественная опухоль. Я не знал, что у собак бывает рак. Мы гуляли во дворах хрущевок, на окраине спального Питера, где из окон слышались простые голоса трудового или спивающегося люда, а вокруг трусили простые беспородные дворняжки одиноких старух и реже – стариков, которых вообще меньше в России: на десять старух по одному старику...

Я же был с настоящей овчаркой. Она уже не могла бегать, но шла ровно, уверенно, разве что стала молчаливей, задумчивей и обнюхивала неведомые мне истории двора дольше, чем обычно, словно дегустируя их, получая от них особое удовольствие, как от чтения хороших стихов.

И помню последнюю мою встречу с Альмой. Мара отмечала свой день рождения, и я тоже был среди гостей, как бы главным гостем. Думаю, Маре каждый раз приходилось решать головоломку, чтобы интересы ее поклонников не пересекались и не сталкивались нигде и никогда во времени и пространстве. Да, я был главным гостем, и все это принимали как должное. Альма лежала, как все последнее время, под письменным столом, где у нее был свой коврик, – она переселилась туда из коридора, потому что здесь, под столом ниоткуда не дуло. А на дворе стояла поздняя осень. И вот посреди нашего веселья Альма вдруг поднялась на ноги и, ни на кого не обращая внимания, направилась к входной двери. Обычно она так себя не вела – она смирно и послушно ждала, когда ее позовут гулять. И если даже она по своей инициативе брала в пасть поводок, а Мара прикрикивала на нее, она послушно шла обратно на свой коврик. А тут... Все гости вдруг замолчали и, обернувшись, посмотрели на собаку – столь почему-то значим был этот ее выход. Все мы со своим говорливым весельем оказались словно ниже ее, и я поспешно открыл перед ней дверь и вышел следом, забыв даже снять с вешалки поводок.

Стояла ночь, с первым легким морозцем, и в небе было полно звезд. Альма шла своим привычным маршрутом, на сей раз не оглядываясь, словно меня рядом с ней и не было. Она была одна. Но не потому, что я не взял поводок. Что-то другое, новое, было в ней – будто она не просто гуляла перед сном, а совершала некий таинственный обряд прощания. Она вглядывалась, вслушивалась в темноту, задерживаясь у своих излюбленных мест, и тихо плыла дальше. Над нами светили осенние звезды, но даже если она не видела их, то наверняка чувствовала их присутствие. Ведь и у нее там, в небесах, было свое созвездие.