В данном случае Георгий был прав: радио почему-то не работало и перекрикивать было нечего.

– Странно, почему радио молчит? – пожала плеча­ми Липа, глядя на себя в зеркало.

– Ты причесывайся, – отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы. – Нет тут никакого берета!

– Погляди повнимательней…

В соседней комнате заплакала Таня.

– Глаша! – вспомнила Липа. – Не забудь: Танечке только рисовый отвар, овсяный ни в коем случае – ее слабит…

– Говорит Москва! Работают все радиостанции Со­ветского Союза! – сказало вдруг радио. – Передаем важ-ное правительственное сообщение…

Липа застрял а расческой в волосах. Георгий затих под кроватью. В комнату влетела Люся, за ней Аня.

– Чего такое? – тыркнулась в комнату Глаша.

– …без объявления войны…

– Тьфу! – Георгий вылез – под кровати весь в пы­ли, ногой запихнул на место высунувшийся угол чемода­на. – Съездили! Сняли дачу!

В маленькой комнате орала забытая Танька.

Война быстро бежала к Москве.

Георгий достал с полатей немецкий «царского време­ни» велосипед, Липа разыскала пожелтевшее удостовере­ние, выданное ей двадцать лет назад на пользование слу­жебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед на Разгуляй – сдавать.

По коридору бегала Дуся-лифтерша;

– Я – что, я верующая. Верующих они не трогают, они только жидов да партейных бьют. А верующих они – нет, не обижают… – И осеняла себя широким крестом.

Пришел мрачный Роман. Георгий с Митей Малыше­вым пили водку: старый Георгиев друг послезавтра уез­жал с семьей Москвы.

Роман удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но Лева принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь, как у старшекурсника, он все равно пошел бы добровольцем, но не может, потому что, если его убьют, мать этого не переживет.

Роман поморщился:

– Сама воевала, а тебя – не переживет?..

– А у вас ведь тоже бронь, Роман Михайлович? – не без ехидства спросил Лева.

– Конечно! – воскликнула Липа. – Он же начальник подстанции! Его никто и не отпустит. Роман не сказал ничего.

Михаил Семеныч умер в конце сентября. Застудился. Хоронили его на Ваганькове на участке для староверов, как просил.

Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:

– Я ухожу, Липа.

– На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..

– Опомнись, Олимпиада, – Роман покачал головой. – Какая язва, какая бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность – на картошку сменяешь.

Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре вскричала вдруг:

– Рома! В плен не сдавайся!

– Мы в плен не сдаемся! – громким чужим голосом ответил брат.

День эвакуации был назначен на тридцать первое ок­тября. Липа принесла с работы справку о том, что она с семьей «в специальном порядке переезжает в другую – местность». В Свердловск. По счастливой случайности Торфяной институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск. Георгий с прочим за­водским начальством оставался в Москве взрывать за­вод– если что. Мужа Глаши мобиловали, родня была под немцем, она решила остаться с Георгием Петровичем.

Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не собирались. Александра Инно­кентьевна была уверена, что немцев в Москву не пустят. Но если бы она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не могла менить: станция дезинфекции, где она работала, и магазин «Галантерея» на Домниковке, где Александр Григорьевич служил товароведом, органи­зованной эвакуации не подлежали.

– …Эшелон отправлялся в два часа, но Липа, как всегда, загодя послала Георгия искать транспорт. Глаша, сбегав на молочную кухню за детским прикормом, рассказала, что во дворе молочной кухни, куда задом выходят воен­комат и собес, чего-то жгут, пожар развели до самого неба, бумаги летают…

В дверь постучали. На пороге стоял мужик в брезен­товом плаще и резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.

– Извиняюсь, Бадрецовы? Муженек ваш за портвейным вином на Разгуляй побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.

– Ну ты подумай! Молодец, папочка!..

– Не волнуйся, Люсенька, – привычно пробормотала Липа, морщась от вони. – Ну как же – столько вещей?..

– Вы таксист? – недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных узла.

– Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:

– Это же антисанитарно! У нас ребенок…

– Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!

– Ты вот что, ты шмотье вн тащи! Быстрей давай, а то – уеду…

Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в те­легу вещи.

– А ты не боись, – успокаивал мужик Липу, захло­пывая откидной борт, как у грузовика. – Домчу, что твоя такси.

– А сами-то? – поинтересовалась Липа.

– А нам что! – махнул рукой мужик. – Хоть совет­ские, хоть какие – все равно помойку возить. Помои – они и есть помои.

Прибежал Георгий, в руке откуда-то взявшийся чай­ник, носик заткнут тряпкой.

Липа последний раз поднялась наверх, перепеленала Таню, взяла ее на руки.

– Сядем на дорожку… Аня, ты учебники не забыла? Она опустилась на диван. Мяукнул кот, оборвав мол­чание.

– Глаша, если что от Ромы, сейчас же сообщи. Пото­му что всякое бывает… Я не верю…

– Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что…

– Ну, встали! – сказала Липа. – Жоржик, Люся… Аня! Где ты опять?

Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже на лестничной площадке услы­шала, что в квартире – дверь открыта – звонит телефон.

– Кого? – спросила она, тяжело дыша. – Романа Михайловича? А Романа Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили.

Завод Георгию взрывать, слава богу, не пришлось. Зато он спалил квартиру, правда, только одну комнату, большую.

Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся Липе, а на самом деле очень усталый, но не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до того, как Дуся-лифтерша с домоуправом, взломав дверь, разбуди­ли его, слегка подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал занавеску на нее – и пошло…

Отозванная эвакуации в феврале сорок второго Липа пепелище восприняла спокойно, как ущерб войны: «Так – так так, чего же теперь». Больше пожар не об­суждался.

В большой комнате остались несгоревшие металличе­ские скелеты кроватей и стол с обгоревшей столешницей. Липа отодрала ножом окалину со стола, застелила газетами, выравнивая поверхность, и покрыла простыней вместо скатерти.

Почему-то уцелело радио, и теперь в почти пустой комнате с опаленными стенами оно звучало громче пре­жнего, с большим резонансом.

Про пожар Липа забыла, пугалась она только по ут­рам, в недоумении просыпаясь в обугленных стенах. Ге­оргию на заводе дали внеочередной ордер на приобрете­ние мануфактуры; маляры с завода сделали кое-как ремонт, и жнь пошла дальше, только с меньшими удоб­ствами: без трюмо, гардероба, дивана и этажерки с соб­ранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет, необходимых Липе для довоенных политзанятий.

Несколько раз Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать, нет ли вестей от Александра Гри­горьевича, недавно повторно арестованного, но Алек­сандра Иннокентьевна разговор поддерживать не поже­лала и недоумевала, почему Липу-то это так заботит. Все совершенно ясно: вина ее бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным, …Аня проснулась оттого, что чесалась голова. А мо­жет, голова зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре было темно: что за те­леграмма, Аня разобрать не могла, поставила закорюч­ку вместо подписи и, закутанная в одеяло, на ощупь по­плелась в комнату. Пощелкала выключателем – бесполезно, значит, десяти еще не было. Зажгла коптилку.