«Георгий? Почему Георгий?» – подумала Липа. Ко­гда дело касалось тяжелого хозяйства: паковать, гру­зить, ворочать, переезжать – Липа о муже забывала, просто упускала его вида. Всегда к брату, к Роману.,, Хоть Георгий и не больной, не инвалид, а все-таки – к Роману. Мужа она в сложных делах в расчет не брала. Так уж повелось.

– Дура ты, Липа, – сказал вдруг уже задремавший отец. – И орден тебе дали, а все равно – дура!..

«Помнит!» – обрадовалась Липа, не успев удивиться и обидеться на «дуру». Недавно она получила награду, правда, не орден – значок «Ударник Метростроя». Отец тогда прислал поздравление, окорок и бочонок вишнев­ки для Георгия.

В квартиру постучали.

– Марусенька!.. Откуда? Почему стучишь – звонок ведь?.. Входи, милая…

– Живой? – задохнувшимся голосом спросила Марья.

– Господи! – всплеснула Липа руками. – Конечно, живой, какой же! Раздевайся…

– Посижу, – Марья движением плеча отпихнула Ли­пу, пытавшуюся снять с нее шубу, и тяжело опустилась на табуретку. – Думала, не успею… – Она захлопала се­бя по бокам. Липа протянула ей «Беломор», но Марья отвела ее руку и нашла все-таки свой «Казбек», покру­тила папиросу в пальцах. – Георгий позвонил – я все бро­сила… У меня завтра доклад на бюро…

– Господи боже мой! – Липа всплеснула руками. – Это все Жоржик! Я ему категорически запретила зво­нить тебе…

– Догадалась! – Марья гневно выдохнула дым. – Отец помирает, а я – не знать!.. Рассказывай.

Липа вынесла комнаты стул, села возле сестры, вздохнула…

– …Значит, все Шурка выгребла? – усмехнулась Марья, выпуская с шумом дым ноздрей. – И пальму?

– Ее тоже, конечно, понять можно, – забормотала Липа, – ходила за ним десять лет, за стариком…

– Ли-па! – Марья так посмотрела на сестру, что та запнулась. – Чего несешь!.. Какой старик? Какие десять лет!.. Он на пенсии-то с прошлого года…

– Да я к тому, что ничего, Марусенька, слава богу, живой…

– Морду бить поеду! – решительно сказала Марья, – Чай попью и поеду. Посажу, заразу!

– Да ты что! – Липа схватилась за голову. – Мару-ся, я тебя умоляю!… – Ладно!.. Не ной… Подумаю. – Марья кивнула на верь: – Как он сейчас?

– Уснул. Утром был профе.,

– Который? – строго перебила ее Марья.

– Вяткин, он сказал, что…

– Почему не Кисельман?

– Кисельман умер, Марусенька, – виновато заспешила Липа. – Да все обошлось. Я думала – удар, а ока-|залось, ничего страшного… – Лекарства? – Все есть, не беспокойся, пожалуйста.

– Ну, ладно. – Марья замяла папиросу о спичечный коробок, положила окурок на сундук и встала. – Раз­деться ведь надо. Ну, здравствуй, Липочка. Господи бо­же мой!..

Сестры обнялись и, как всегда при встрече, всплак­нули…

Марья вытерла платком глаза и высморкалась.

– Не озорует еще? Ты, Липа, смотри, если блажить начнет, я его к себе заберу в совхоз.

– Да не беспокойся, ради бога, Марусенька, все хо­рошо будет.

– Значит… мне позвонить к себе надо, насчет бю­ро. – Марья взяла трубку телефона. – И еще что-то хо­тела сказать, башки вылетело… Але, але… Не отвечают… Я тебе денег привезла, не забыть бы…

Липа заотнекивалась, но Марья протянула ей сумку, чтобы сама взяла в кошельке, и сделала командирское лицо. – Але, але, барышня, мне Поныри надо, Курской области…

– Чайку? – спросила Липа Марью после того, как та повесила трубку. Марья кивнула.

– Устаешь, Марусенька?

– Не говори, Липа. С ног валюсь. Бегаю, бегаю, ору-ору, а толку. Какой я директор?! Я ведь баба город­ская. Конечно, партии видней, но… – Марья коротким резким жестом показала, что с этой темой – все. – В сум­ках посмотри, взяла, чего под рукой было… Липа, охая, заковырялась в сумках. Чай сели пить в маленькой комнате. Ехать обратно Марья Михайловна решила утром – на бюро все равно не успеет, так хоть выспится в кой-то веки. На отца Марья взглянуть забыла. Жив и жив, слава богу. Бить морду Шурке Марья Михайловна раздумала.

За Михаилом Семенычем закрепили Липину с Геор­гием кровать, хотя у окна была другая, односпальная, – для Романа, если заночевывал. А заночевывал он часто, хотя и получил недавно собственную жилплощадь; Липа, сама никакой поздноты не боявшаяся, каждый раз умо­ляла брата поздно к себе не возвращаться: как-никак Фили – окраина.

Теперь отец лежал, утопленный в перине, за шифонь­ером на двухспальной кровати, а у окна возле комода жались на узкой койке Липа с Георгием. Георгий начал было ворчать: почему, мол, так, не по-людски, но Липа его тут же осадила: критиковать отца и все связанное с ним никому, кроме родственников по их линии, не дозво­лялось.

Но было действительно тесно, и потому, когда Геор­гий в очередной раз начал ворчать, Липа встала, выдер­нула – под него второй матрац и улеглась на полу. В та­ком расположении, удобном для всех, и стали жить: отец за шифоньером, Георгий у окна, Липа на полу, кот у Ли­пы в ногах; в маленькой комнате дочери и Глаша.

Роман приходил каждый в И обязательно совал Липе деньги. Деньги Липа сначала брала, а потом наот­рез отказалась, разрешив брату иногда приносить про­дукты.

Просто лежать и болеть Михаилу Семенычу было не­интересно, и по мере выздоровления он становился все невыносимей.

– Блажит? – спрашивал Роман.

– Озорует, – вздыхала Глаша. – Рыбу просил. Вче­ра щуку купила, они говорят: «Ту-у-хлая», а она его – ать – хвостом по носу… – Роман засмеялся, Люся тоже прыснула, но Липа, поджав губы, строго взглянула на брата, в смехе которого проявилась непочтительность к отцу.

– Люся! Иди учить уроки.

– Чего это ты меня, как маленькую? – Люся недо­вольно фыркнула, но все-таки ушла. Разложила на письменном столе тетради и учебники, немного выдвину­ла ящик и сунула туда раскрытый томик Мопассана.

– Отец вырос на Волге и привык к свежей рыбе, – подождав, когда дочь закроет за собой дверь, громко и с нажимом на слове «свежей» сказала Липа, – а твоя щу­ка затхлая, пахнет тиной!..

– Вырос он, прямо скажем, не на Волге, а в казар­ме текстильной фабрики, ну да не важно, – Роман улыб– нулся. – Хулиганит, значит, помалу?.. Я его к себе возьму.

– Да ты что, Ромочка! Да пусть себе, господи, вели­ка беда!.. – залепетала Липа. – Скучно ему. Так – так так, чего ж теперь.

А Михаил Семеныч тем временем захулиганил уже по-крупному.

Он захотел жениться. В пятый раз.

Позвал Липу, сел в постели и заявил, что – все, надо жениться. Больше так нельзя.

Липа внимательно посмотрела на него: нет, не тро­нулся, соображает, и речь чистая.

– …скоро подымусь – и сватать будем, – подытожил отец свое сообщение.

Глаша ойкнула, чуть не выронив кастрюлю.

– Михаил Семеныч любит женщин, – строго сказала Липа, выгоняя взглядом домработницу комнаты. Та послушно вышла. Липа закрыла за ней дверь поплот­нее. – Куда же тебе еще жениться? Семьдесят лет. У те­бя ж удар почти, а ты жениться… – Насчет «удара» Липа перебарщивала, желая возбудить в отце испуг.

Отец лежал молча, прикрыв глаза, чтобы не видеть дочь и не волноваться без толку.

– Ты же не татарин, – напирала Липа. – Верующий человек… Смотри, я Марусе сообщу… Михаил Семеныч открыл глаза:

– Я тебе сообщу. Моду взяли… – Он полежал, сооб­ражая новую мысль. Липа молча ждала. – Тогда пусть баб кто придет посидеть, – Михаил Семеныч прикрыл глаза, поделал сферические движения обеими руками возле груди, – толстая эта, с петухами.

«С петухами», то есть в красном китайском халате с драконами, была Василевская, монолитная, интеллигент­ная вдова, жившая в конце коридора.

Василевскую он углядел – за шкафа, несмотря на плохое зрение, когда та забежала позвонить. Углядел и запомнил, запомнил и молчал, пока не почувствовал се­бя выздоравливающим.

Итак, он велел позвать Василевскую. Липа странную просьбу отца отклонить не могла, хотя в глубине чувст­вовала, что в ней что-то не то, и, подыскивая предлог, поплелась в конец коридора к Василевской.

Василевская пришла раз, пришла два. Она деликат-г',но загибала простыню и присаживалась на постель, по– тому что стул поставить было некуда, а если и поста­вить, то тогда Василевская получалась очень далеко от Михаила Семеныча и ее было почти не видно, а только слышно, чего Михаилу Семенычу было мало.