В августе 1944 года королевская Румыния вышла из войны.

С часу на час ждали появления передовых частей Красной Армии в Бухаресте. На восточных заставах бежавшие с фронта солдаты (без погон и ремней) и шоферы, измученные ночной ездой, рассказывали о событиях, происшедших между Днестром и Прутом: там пятнадцать германских дивизий размалываются в советском котле, румынские солдаты сдаются в плен или поворачивают оружие против немцев.

Столичные толпы, взметаемые сквозняком паники, рассыпались, как пролитая ртуть, - лишь звенело битое стекло под ногами бегущих. Два устаревших танка типа «Рено» метались, поднимая бессмысленную стрельбу вдоль омертвевшего бульвара Элизабет, в парке Чисмиджиу, у памятника Михаю-Витязю. И снова собирались толпы: у репродукторов на площадях - дожидаться королевского манифеста о капитуляции; или у дымившегося здания Филармонии - глазеть на ее расколотый бомбой стеклянный купол.

Красную Армию ждали в разных районах столицы по-разному.

В заводских предместьях вооруженные пикеты рабочих уже захватывали предприятия. Впервые за много лет фашистского террора коммунисты открыто выступали в цехах.

Из распахнутых ворот тюрем с утра под ликующий говор народа медленно растекался поток политических заключенных. В элегантных особняках на тихих улицах с космополитическими названиями «Гаага», «Женева», «Анкара», «Париж» втихомолку сжигались в каминах накопившиеся за долгие годы документы, дневники и письма. В дешевом отеле «Дакия» всю ночь до рассвета хлопали двери, вопили пьяные голоса - там дебоширили напоследок дезертиры.

Какие они, эти русские, прогнавшие королевскую армию и ее великих союзников от берегов Дона и Волги? И чем порадуют на прощание немцы? Пока что они уже пробомбили союзный город, благо летать недалеко - прямо с пригородных аэродромов… Пыль клубилась над королевским дворцом. Посерели от пыли медвежьи кивера гренадеров, шагавших взад и вперед вдоль чугунной ограды покинутого дворца.

Только одна улица - каля Липскань, улица черной биржи, - нисколько не изменила своему обычному деловому оживлению. Напротив: запруженная толпой, в тесноте кричащих витрин и реклам, эта улица из самой бездны разгрома извлекала свою новую наживу, свое последнее торжество.

Даже в часы, когда ветер войны доносит с полей трупный запах и когда стены королевских резиденций падают, источая желтую пыль, буржуа не замечают оскорбительной неуместности своих клетчатых пиджаков и радужных галстуков. Стадо маклеров и спекулянтов брело по узкой улице.

Что им нищета ограбленного народа, солдатчина навязанной войны, когда сегодня надо успеть сбыть с рук летящие в бездну ценности! Что им банкротство «исторических» партий, когда в любой подворотне о курсе леи осведомляются запросто, как «который час», - 216, 218, 220… Два-три беглых слова на ходу, опасливый взгляд в узкую полоску неба - не летят ли бомбить? - и вот уже услужливые маклеры уводят свою клиентуру в глубину нечистых дворов, передают из рук в руки нефтяные акции «Ромыно-Американа», «Астра-Ромына»… Марки и леи падают и падают. Американские доллары и советские рубли стремительно взлетают. В мелких купюрах - одна цена, подешевле: труднее хранить. В крупных - другая.

Так кишел и роился, точно базар в канун рождества, этот закоулок взбудораженного Бухареста, этот маленький центр оголтелой наживы, всего лишь в двух часах полета от испепеленных, обезлюдевших украинских сел.

В такой толпе окликнешь знакомого человека - не сразу услышит. Метнувшись в уличном скопище, бледный мужчина с черными усиками задержал за локоть проходившую мимо него женщину.

- Так вот где вы, Мариша, - по-русски заговорил он, фамильярно, как старый знакомый, не отпуская ее руки. - Смотали удочки! И куда: в Букурести?

Женщина была немолода, но стройна и изящна. Над розоватым загаром стройной шеи дымилось легкое серебро седых волос. И серебристо-серый плащ и розовая сумочка негромко повторяли эту гамму. В голубых глазах лихорадочный блеск; тонкая рука, когда женщина подняла ее ко лбу, задрожала.

- Болит голова, Стасик. Ох, как болит голова!

- Вы больны? Он-то знает, по крайней мере, этот… любитель конного спорта?

- Что-то стряслось со мной… непоправимое. Я ушла от него, как больная кошка. Ах, если умирать - так не на его глазах…

- Это началось с вами еще в Софии?

- Да, во вторник.

- И вы не заметили перемены со стороны Джорджа?

- Он совсем перестал целовать меня, - сказала она серьезно. - Совсем перестал целовать…

- Перестал целовать? А у вас заболела голова?

- Почему вы так спрашиваете, Стась? Вы что-нибудь знаете?… Да, голова очень болела. Потом боли в суставах. И тошнота. И лихорадочный озноб… Не трогайте мою руку, поберегите себя!

- Значит, вы всё поняли? - сипловатым голосом спрашивал человек, которого больная называла Стасем. - Вы поняли?

- Да, я поняла… - Она отвернула край перчатки на левой руке и показала язвочку, окаймленную белым валиком. - Я заметила это… страшное тавро графской конюшни. - Рот ее задрожал, гримаса ужаса исказила ее прелестное лицо с удивительно нежным загаром. - Милый Стасик, вы думаете, что это он сделал… что он мог пойти на это, чтобы избавиться от меня? - В этих сбивчивых словах звучали и мольба и надежда.

- Разве от вас можно избавиться? Все знают, что вы психопатка!.. - грубовато отшутился ее собеседник.

Прорезая толпу завитых мужчин, приближались рослые полицейские. Блеснуло золото позументов на их высоких фуражках.

- Пропустим их, - деловито заметил человек с усиками.

Во всем его осанистом облике - в галстуке-бабочке под энергичным подбородком, в густой сипловатости голоса, в бриллиантиновом сиянии прически - сквозило преувеличенное шулерское благородство, которое б равной мере бывает свойственно и князьям и лакеям.

- Давно хотел спросить вас, Мариша, - сказал он, когда прошли. полицейские. - Сейчас это можно. Вы давно работаете на немцев?

Словно в забытьи, седая женщина качнула головой: нет.

- Под кличкой «Серебряная»? - Она усмехнулась. - Чудак вы, Стась. «Работала»! Я никогда не «работала». Я любила Джорджа. И теперь я ушла, как больная кошка, чтобы не умирать дома… - Она задыхалась, говоря непрерывно. - Он теперь в руках Крафта, этого слизняка, этого чисто вымытого, в белых ресничках. Я ненавижу их обоих. Я не хочу, я не хочу…

Вдруг что-то безжалостно откровенное появилось в глазах Стася.

- Любите - ненавидите. А знаете ли вы, обаятельная женщина, что вы давно обречены на гибель? С той минуты, как взялись за эту работу. Хотите или не хотите, вы - солдат из зондер-команды. Таких, как вы, когда минует надобность, уничтожают по инструкции…

Он испуганно обернулся: что-то непонятное произошло в снующей толпе. Люди метнулись в стороны. Потом кто-то крикнул, сам себя успокаивая:

- Это тряпка тлеет! Просто тряпка! Кто подкинул ее? Вот сволочи! Это провокация…

Безмолвное согласие паники длилось несколько секунд, не более.

Но долго еще плавал смрад над улицей и заставлял прохожих настороженно раздувать ноздри.

Временный мост, наведенный советскими саперами над рекой Прут, гудел и поскрипывал, перегруженный машинами и орудиями. Близился вечер. Войска томительно-мешкотно тянулись через мост на ночлег - на первый привал в чужой враждебной стране, в ее не тронутых войной селах и городах.

Не было таких, кто бы не знал, что эта невзрачная речонка - государственная граница, откуда война началась. Но сейчас усталость, смертельная усталость гнала людей через мост на ночлег. И не было охотников полюбоваться на этот рубеж. Что в нем особенного: мутная вода обмывает обломки взорванного бетона - только и всего! - играет в скрученной арматуре и резко меняет цвет, уходя в тень под мостом.