Веригин засмеялся.

- Я в человечество верю, старик!

- В человечество? - раздумчиво и как бы с недоверием переспросил Федор Иванович. - В человечество!.. Ну, ин по-твоему... И крепко веришь?

- Верно крепко, коли сюда попал!

- Во! А почем ты знаешь, что твоя вера - правая?

- Я думаю!

- А ты не думай, а говори, как понимаешь! Вот, скажем, и я, и Василий Васильевич, и старичок тот, и урядник наш, скажем, тоже - люди-человеки. Так ты и в нас веришь?

- Ну, почему - в вас?.. Я, старик, в идею человечества верю! улыбнулся снисходительно Веригин.

- Ась? - переспросил Федор Иванович и наклонил ухо, из которого торчали седые волосы.

- Ну, во всех вместе верю! - смеясь, пояснил Веригин.

- Нет, это ты пустое говоришь! - покачал головой старик. - В каждого человека верить ты не можешь, потому что человек смертен и в юдоли своей весьма даже ничтожен. Этак ты и в козу поверишь!.. А веришь ты, как и все мы, в правду да в добро... Ты в людях правде и добру кланяешься. И выходит, что человек тебе наместо чурбана служит.

- Как? - в свою очередь переспросил Веригин.

- Намедни к нам миссионер приезжал, - как бы не слушая, продолжал старик, наливая чай, - собрал народ, книги вывалил и пошел: не так крестимся да не так молимся, неправедно, значит, живем и через то геенне огненной уготованы!.. А у самого рожа как самовар... Постник!.. Ты-то как крестишься, когда анафеме людей предаешь? - спрашиваю... Как ты Богу молитвы возносишь перед образами постников великих, ежели от тебя винищем разит?.. Осерчал, изругал да и уехал!.. Смеялись потом наши... А мне не смешно!.. Человек не Богу, а вере кланяется... Построил себе церкву, ей и служит, а в жизни у него Бога-то и нет!.. Руки да язык верят!.. К чему такая вера, хоть бы она самая расправильная? Ни к чему!.. А тот старичок, которого ты изобидел и, может, веры решил, своему идолу нелицеприятно служил!.. Дай Бог тебе, чтобы ты так со своим человечеством жил, как он со своим чурбашкой!.. А ты зачем человеку зло сделал, коли в человека веришь?..

- А черт же его знал! - обозлился Веригин и в замешательстве стал закуривать, притворяясь, что все внимание его поглощено огоньком спички.

- Нет, не черт! - укоризненно возразил старик. - А ты-то знай, что у каждого свой чурбан есть, и никакая вера перед другой никакого преимущества не имеет... Бога никто же не видел нигде же!.. Ты Бога спрашивал, какая вера ему милее?.. Перед Ним все веры равны, а человеку та и лучше, от которой в нем зла меньше. Ты мимо своего чурбана на Бога смотри, как чурбан-то уже и не чурбан выйдет!.. Вот тебе и весь сказ, а ты над ним подумай. А я пойду... Покорнейше благодарим за угощение!

Старик перевернул стакан, положил огрызок сахара на донышко и встал.

- Большой вы философ! - смешливо сказал Веригин.

- Философ! - горько повторил старик и безнадежно покачал головой. Прощенья просим!

Он вышел, низко выгнувшись в дверях.

Веригин и Шутов долго молчали. Глухой голос, казалось, остался в комнате и давил на душу.

- Любопытный старик! - наконец сказал Веригин, собственно, потому, что не знал, что сказать.

- Он умный старик! - оживился Шутов. - Я с ним очень люблю беседовать... Есть в нем что-то крепкое!

- Да-а.. - неохотно согласился Веригин, которому было досадно, что старик как будто бы отчитал его.

- А у нас все вразброд пошло! - помолчав, заметил Шутов, очевидно перескочив к этому от фразы о крепости старика. - Все переругались, перессорились, все программы перепутали... Проиграли дело, а теперь и торгуются, кто прав, кто виноват!.. Тяжело слушать!.. И что тут спорить. Все виноваты!.. Мала было готовности идти до конца... А в сущности, что ж: нельзя от всех требовать геройства!

- Ты-то достаточно, кажется, погеройствовал! - заметил Веригин, с невольной лаской посмотрев на жидкие больные волосы и ясные открытые глаза.

- Какое там геройство! - махнул рукою Шутов. - Что легкие отбили, так это случай!

- Хорош случай! - засмеялся Веригин, и глаза у него стали влажными. Шутов заволновался.

- Нет, в самом деле... - сказал он, видимо желая переменить тему, - все бы это ничего, а скверно то, что лежишь тут, как колода, когда там каждый человек на счету!

- Довольно с тебя!.. Ты и так много сделал!

- Что ж я сделал? Где оно?.. Если хочешь, я, конечно, знаю, что с меня, полумертвого, спрашивать больше нечего, но мне-то от этого не легче! Придут товарищи, начнут рассказывать, газеты читать... ужас что делается!.. Так бы и бросился туда!.. Нет, лежи и кашляй, смерти жди!..

- Ну что ты все о смерти! - неловко перебил Веригин.

- Поневоле будешь, если она за плечами!.. Ты не думай... - вдруг заторопился Шутов и даже покраснел от волнения, - и я смерти не боюсь... в самом деле не боюсь... и не ною!.. Я к ней отношусь, как к факту... Что значит - смерть?.. Когда-нибудь умирать же надо. Мне только жалко, что я не увижу, чем все это кончится!.. Так иногда подумаешь, что пройдет эта полоса, подымется новая волна, будет борьба... будет гибнуть и побеждать, а тебя уже не будет с ними... грустно!.. Не пришлось... А какое, должно быть, счастье видеть победу своей идеи!.. Эх, если бы хоть знать наверное, что мы победим!.. Слушай, скажи по совести, от души, веришь ты, что мы победим в конце концов? - с невероятным волнением спросил Шутов и даже приподнялся.

Веригин взглянул на светлые широко открытые глаза, в которых горел страстный, восторженный вопрос, и ему даже странно стало: три дня осталось человеку жить, а он говорит - мы победим!.. Что ему до того?

- Конечно, победим! - сказал он, невольно потупившись.

Шутов так и остался, приподнявшись на локте. Он смотрел не на Веригина, а куда-то выше, точно через голову товарища, он уже видел своими прозрачными от близкой смерти глазами какое-то победное шествие вдали, какое-то лучезарное новое солнце.

Потом он сразу ослабел и лег. На лбу у него выступил пот, жалко слиплись жидкие белые волосы, глаза помутились.

Веригин сидел потупившись, глядя на свои сапоги. Почему-то он не мог смотреть на Шутова. Этот странный предсмертный восторг больно резал сердце.

IV

Солнце еще не всходило, когда Веригин вышел на знакомую поляну, но верхушки деревьев были уже светлы и воздух прозрачен. Утренняя свежесть молодила, и ноги шагали так легко и охотно, точно им самим доставляло удовольствие нести тяжесть сильного, бодрого, молодого тела.